Все четверо его товарищей отвели глаза и громко засопели.

– А Сова бы и не узнал… – буркнул непокоренный круглолицый. Решил бы, что так и было!

– Все расскажу Сове, – сказала я, размазывая по лицу грязную воду. Все расскажу, и про тебя, – я ткнула пальцем в круглолицего, – и про тебя, – и я наугад кивнула на щуплого молодого парня с косынкой на шее.

– А про меня – что? – справедливо взбеленился парень. – Я – что?

– Поговори, – процедил мне старший, сузив глаза. – Поговори, так к сосне привяжем, волки спасибо скажут… Никто не узнает, была ли девка…

– Узнает, – отрезала я с нахальством, родившимся от крайнего отчаяния. – Пять языков – не один язык… Кто-то ляпнет – с прочих головы полетят…

Старший ощерился и с размаху засадил мне пятерней по лицу. Согнувшись и всхлипывая, я успела-таки заметить, как пятеро обменялись злыми, напряженными взглядами.

К дереву меня привязывать не стали, а примотали за руки к лошадиному хвосту – и старая кляча с непосильной ношей на спине, и я, ожидающая самого худшего, много раз прокляли длинное, тяжкое путешествие через весенний щебечущий лес.

И уже в сумерках все мы вышли в схоронившемуся в зарослях поселению – временному разбойничьему лагерю. Логову, короче говоря.

Эгерт Солль проснулся среди ночи оттого, что на щеке его лежал шрам.

Он вскочил в холодном поту, вцепившись руками в лицо – шрама не было, он исчез еще тогда, двадцать лет назад, когда заклятье трусости было снято…

Но откуда это гадкое ощущение, откуда вера, что шрам невидим – но он здесь?!

«Вы бросили раненого человека… Вы лелеете свою боль… И не ищите слов, нет вам оправдания…» Он криво усмехнулся, и оттянутый книзу рот его похож был на незажившую рану. Бедная глупая девчонка…

Не боль. Теперь уже не боль. Теперь самое гнусное, что есть в его душе, самое отвратительное, подсовывающее одну сцену насилия за другой, похотливый Фагирра, и похотливый палач, и десяток служителей Лаш, нагих под своими длинными плащами… Стыдное, презренное, отвратительное воображение…

Он наотмашь стегнул себя ладонью по лицу. Видение исчезло, оставив чувство собственной никчемности и гнилостный привкус во рту.

В дверь испуганно поскребся слуга:

– Господин Эгерт… Господин, что с вами… Что…

– Коня, – выдавил он хрипло. – И запасного… И еще одного запасного… Сию секунду.

За дверью ахнули.

Через минуту темный дом Соллей осветился десятком огней, и потревоженные лошади удивленно покидали конюшню, и носились с факелами сонные слуги, и разбуженные суетой соседи липли к окнам.

Утром Каваррен потрясен был вестью о том, что полковник Солль, к чьему странному глухому затворничеству все давно привыкли, спешно, среди ночи, покинул город.

В разбойничьем лагере царило хмурое возбуждение – утром отряд во главе с самим Совой совершил налет на хутор и кое-что «раздобыл», однако крестьянин, на чью дочь нашлось слишком много охотников, тронулся умом и взбеленился. Уже будучи повержен наземь, он ухитрился пырнуть Сову ножом – и угодил в ногу, выше колена. Крестьянина тут же и зарезали – однако Сова охромел и пребывал в скверном расположении духа.

Все это я поняла из разговоров, пока, привязанная к конскому хвосту, ждала своей судьбы перед новой добротной землянкой, над крышей которой трепыхались по ветру связанные в пучок перья крупной птицы. Наверное совиные, подумала я отрешенно.

Не могу сказать точно, сколько разбойников насчитывалось в ту пору в лагере, – мне показалось, что их тьма, страшно много, и что все они поглядывают на меня алчно, как змей на воробьенка. Впрочем, их взгляды уже не вызывали во мне должного трепета – потому что впереди меня ждал Сова, после которого «они все мрут». Я предпочла бы умереть перед нашей встречей, а не после – вот только решала теперь не я.

Я стояла, опустив спутанные руки, переминаясь с одной усталой ноги на другую; шалаши и землянки располагались по кругу, а в центре, там, где у колеса бывает ось, горел большой костер, и кашевар – а у разбойников, оказывается, был кашевар – орудовал большой ложкой возле сразу трех кипящих над огнем котлов. Почуяв доносившийся от котлов запах, я нервно сглотнула слюну и сразу же удивилась – почему то, что предстоит мне в скорости, ничуть не отбило аппетит?

Неподалеку стояли два врытых в землю, гладко оструганных столба, и на приколоченной сверху перекладине болтался обрывок веревки. Живот мой снова свело, и я долго стояла согнувшись, глядя в истоптанную траву и глотая слезы.

Вход в землянку Совы закрыт был пологом. По грубой ткани ползала, пританцовывая, резвая весенняя муха, то и дело удовлетворенно потиравшая лапки. Как будто муха тоже была разбойницей и радовалась добыче…

Мне захотелось дотянуться до нее и прибить, но в этот момент полог дернулся, из землянки выбрался старший из приведших меня разбойников, равнодушно глянул сквозь меня и громко окликнул стоящего поодаль парня. Парень выслушал короткое распоряжение, ушел и вскоре вернулся в сопровождении круглолицего – того самого, что предлагал сотоварищам нарушить приказ Совы относительно захваченных женщин. Теперь круглое лицо его казалось вытянувшимся и бледным, как сосулька.

За короткое время пребывания в землянке лицо «мятежника» вытянулось еще больше, а борода страдальчески обвисла. Сопровождаемый равнодушным парнем, он проследовал к двум врытым в землю столбам, и я испугалась, что его тут же и повесят; круглолицый стянул рубашку и стал между столбов, покорно давая привязать себя за руки. Парень снял с пояса хлыст, деловито поплевал на ладони – и мы с