И вот тут-то сквозь гомон толпы до меня и донеслось: «О нравы… О распутство… О беда… Тлетворное влияние повсюду… Пускай цепной собакою я буду, но наглый взор распутства никогда…» Ноги мои приросли к земле, а кусок хлеба застрял в глотке, заставив натужно, с хрипом, закашляться. Я узнала и голос тоже. Никакая другая труппа не играла «Фарс о рогатом муже» в стихах, и никакому другому актеру не повторить этих бархатных ноток, это священной уверенности в целомудрии своей блудливой супруги…

Мне захотелось повернуться и бежать со всех ног, я так и сделала но через десяток шагов остановилась. Только посмотреть, издалека и тайно, а потом уйти. Меня не заметят…

Я лгала себе. Я сама от себя прятала внезапно возродившуюся надежду: да неужели сердце Флобастера не дрогнет, если я упаду перед ним на колени? Неужели Бариан не заступится? Неужели Муха не поддержит?

Я ускорила шаг по направлению к маленькой площади, куда понемногу стекалась толпа – и уже на ходу меня обожгла мысль: да ведь это мой фарс! Кто же играет женушку, неужто Гезина?!

И тогда голос Флобастера сменился незнакомым, звонким, тонким, как волос, голоском: «Ах, подруженька, какой сложный узор, какой дивный рисунок!» Я споткнулась. Потом еще. Эта мысль, такая простая и естественная, ни разу не приходила мне в голову. Я была свято уверена, что они бедуют и перебиваются без меня… И тайно ждут, когда я вернусь…

Следовало повернуться и уйти – но толпа уже вынесла меня на площадь, где стояли три телеги – одна открытая и две по боками. Над сценой колыхался навес.

Флобастер постарел – я сразу увидела, что он постарел, – но держался по-прежнему уверенно, и по- прежнему блестяще играл, толпа бралась за животы, в то время как он не гримасничал и не кривлялся, как актеры Хаара, – он просто рассуждал о тяжких временах и верности своей жены, рассуждал с трогательной серьезностью, и лицо его оставалось строгим, даже патетическим: «А не пойти ли к милой, не взглянуть ли… Как в обществе достойнейшей подруги моя супруга гладью вышивает…» А за пяльцами, огромными, как обеденный стол, суетились двое – Муха, который успел вытянуться за эти месяцы, и девчонка лет пятнадцати, конопатая, голубоглазая, с носом-пуговкой и копной жестких рыжих волос. Девчонка старалась изо всех сил – я стояла в хохочущей толпе, и я была единственный человек, который не смеялся.

Потом Муха вывалился из-за пяльцев в перекошенном корсете и сползающей юбке; я напряглась, потому что девчонка выпорхнула следом, и теперь был ее текст…

Она помнила свои слова. Она даже была талантлива – тем ученическим талантом, который сперва надо разглядеть, а уж потом он разовьется. Она двигалась, как деревянная кукла, но все эти острые локти- плечи-колени – недостаток подростка. Уже через год-полтора…

Муха спрыгнул с подмостков с тарелочкой для денег. Не замечая его, я смотрела на сцену, где раскланивались Флобастер и та, что заняла мое место; тарелка оказалась перед моим лицом, я, спохватившись, отшатнулась – и встретилась взглядом с округлившимися, черными, потрясенными Мухиными глазами.

Прочь.

Кто-то возмущенно заорал, кто-то шарахнулся с дороги, кто-то грязно выругался и пнул меня в спину – я разметала заступавшие дорогу тела и вырвалась из толпы, судорожно сжимая узелок и глотая слезы.

Зря я обманывала себя. Не надо было верить… Это же не дорога, где можно, обронив перчатку, потом вернулся за ней. Ничего не исправить. Ничего уже не вернуть…

– Девочка…

Кто-то положил мне руку на плечо. Я возмущенно вскинулась – парень, белобрысый, смущенный сельский парень испуганно отшатнулся:

– Ты… Ты чего, не плачь… Ты, что ли, есть хочешь?

Счастливый парень – и несчастный одновременно. Он думал, что люди плачут только от голода.

Звали его Михаром. Он привез на ярмарку пять мешков муки, но продал только два; у него была телега с впряженной в нее меланхоличной клячей, и нам оказалось по пути. Следует ли говорить, что простодушный парнишка на телеге – куда лучший попутчик, нежели странный старик со шпагой и непонятными словесами?

Через полчаса я сидела в соломе, привалившись спиной к одному из непроданных мешков, слушала, как скрипят колеса, гудят мои усталые ноги да степенно рассуждает Михар.

Рассуждал он о том да о сем – а более всего о предстоящей женитьбе. Парень он видный и небедный, один сын в семье, прочие все девки… И время вышло – осенью непременно надо жениться, да только невесту он еще не насмотрел, а то, что предлагает маманя, хоть и богатое, да пресное для сердца. Он, Михар, может себе позволить взять без приданого – так как один сын в семье, прочие девки…

Я глядела в послеполуденное небо и вяло думала, что это, наверное, судьба. Нет мне места, кроме как на Михаровой свадьбе… Только что означали те слова – «Ты его не остановишь… Но попытайся»…

– А разбойников ты не боишься? – спросила я, когда поля закончились и над головой закачались ветки.

Михар вздохнул:

– Это конечно… Сова круто берет… Ну что ж, отдам мешок один… Один мешок я, почитай, так и держу – для ребятушек… Вроде как плата…

Под сердцем у меня неприятно царапнуло. Я села прямо:

– А если они все мешки захотят себе?

Михар удивленно на меня воззрился:

– Да чего ты… Как – все… Что ж они… Так же нельзя – все… Так не бывает… Всегда были разбойнички – так по одному мешку, по поросенку там или бочке… А все – так не бывает…

Я снова привалилась спиной к мешку и обессилено закрыла глаза. Передо мной тут же встал длинный, при шпаге, равнодушный старик: «Ты его не остановишь… Но попытайся»…

Не остановишь – кого? Или все это – бред и я ищу загадку на пустом месте? Или?..