Хорошо. Пусть он – Скиталец. Тогда этот проклятый Амулет Прорицателя хранился у него, а теперь он у Луара… Тогда он, Скиталец, отдал медальон по доброй воле. Я не могу вообразить Луара, с боем отбирающего Амулет у этого жутковатого старца, владеющего заклятиями… Который тем не менее – не маг. Который не маг – но узнает меня, встретив на дороге. Который говорит мне, что надо остановить… Луара?!

«Тут ты ошибаешься… Все самое страшное случается, когда людей по меньшей мере двое»…

Луар… Запрокинутое на подушке лицо. Это не было притворством, это не было уловкой, или игрой, или привычкой – он действительно был нежен со мной. По-настоящему. Как с любимым человеком…

«…Но попытайся. Попытайся. Попытайся»…

Свист ударил по ушам, как обух. Лошадь дернулась, я вскочила, в минуту сделавшись мокрой как мышь. Михар, бледный, натянул поводья; из-за стволов неспешно выбрались на дорогу пятеро мужчин в нарочито лохматых, мехом наружу, безрукавках:

– Что везешь, сопляк? Лошади не тяжко?

– Берите, ребята, – пробормотал Михар, подталкивая с телеги крайний мешок. – Берите, чего там… По- соседски…

Я молчала, прижимая узелок к груди. Лица «ребят» казались одновременно заурядными и отталкивающе-самоуверенными, как у Хаара. Час грабежа был для них не столько часом обогащения, сколько временем власти. Хорошие ребята.

Первый – по-видимому, старший – возмущенно пнул спущенный с телеги мешок:

– Это чего, сопляк? Мне на горбу тянуть, да, паскудник?

Я видела, как растерялся Михар. Он, единственный парень в семье, не привык, похоже, к такому обращению; тем временем разбойники окружили телегу, переворошили солому, и чья-то грязная холодная рука цапнула меня за ногу. Я дернулась.

Старший хохотнул:

– Ничего-о… День в засаде проторчали, так хоть пожива… Экая курочка, ай-яй-яй…

Я обомлела, сжимаясь в комок.

– Значит так, – распорядился старший, обращаясь к Михару, – выручку – сюда… Выпрягай клячу, мешки грузи на ейный хребет, нам таскать неохота… Грузи и проваливай, сосунок, девчонка – наша…

Михар медленно поднялся. Соскочил с телеги; лицо его казалось застывшей маской, и на секунду мне показалось, что он не отдаст меня.

– Как – мешки? – спросил Михар дрожащим голосом. – Вам один мешок положен, а лошадь – моя… Что я без лошади, а? Работа же…

– Чихать нам на твою работу, – усмехнулся старший, забавляясь. Скажи спасибо, что целым отпускаем… А ты, – он кивнул мне, – вылезай…

Жалко усмехнувшись, я развязала свой узелок:

– Ребята… Да у меня ничего нету…

– Все у тебя есть, – вкрадчиво успокоил один из парней, чье круглое лицо казалось еще более круглым из-за торчащей во все стороны бороды. – Все есть, издали видать…

Его товарищи перемигнулись и сально, с видимым удовольствием загоготали.

– Один мешок! – голос возмущенного Михара сорвался в писк. – Один, и больше не дам!

Сзади чьи-то руки схватили меня под мышки, сильно дернули, вытянули из телеги; я выронила узелок, изо всех сил ворочая головой, пытаясь найти в лицах окружавших меня людей хоть искорку, хоть проблеск сострадания.

Михар прыгнул на старшего, размахивая кулаками; несправедливость так потрясла его, что он забыл, казалось, о страхе – он ругался и грозился так, будто эти пятеро ехали в телеге, а он, храбрый Михар, остановил из среди леса, чтобы грабить…

– Пойдем-ка, – меня волокли прочь. Сил сопротивляться не было парализованная ужасом, я покорно переставляла ноги, когда позади меня ругань Михара переросла в отчаянный крик, и крик оборвался тонким: не-е!

Я обернулась.

Михара не было видно за розовыми ветвями какого-то цветущего дерева. Михара не было видно, только ноги его молотили воздух невысоко над землей – помолотили, подергались и повисли без движения.

В глазах моих наступила ночь.