– А ведь погибло столько народу, – проговорил Луар задумчиво. Пекарь снова огляделся, умоляюще заломил руки:

– Послушайте… Уходите… Я ничего не знаю, я хотел забыть… Я не виновен, понимаете? Там, в Башне, тоже умирали… И я мог умереть, но небу было угодно, чтобы я выжил… Мои внуки… не знают… Кто вы такой, чтобы приходить сюда и… Кто вы такой, чтобы…

Он запнулся. Луар сухо усмехнулся:

– Я его сын, помните?

Пекарь съежился, будто пузырь, из которого выпустили воздух. Прошептал умоляюще:

– Уходите. Я… ничего не знаю.

Луар постоял, разглядывая враз постаревшее, серое морщинистое лицо; потом вздохнул, попрощался и вышел прочь, кивнув от двери удивленному мальчику.

Неспешно блуждая по улицам, он не успел еще добраться до дому, когда тяжелое тело пекаря закачалось в запертой кладовке на коротком сыромятном ремешке.

Пять дней я пробыла в доме Солля, и за все это время он не сказал мне ни «да», ни «нет». Ни разу не согласился ехать со мной в город, к Луару – и ни разу не отказал мне в моей настойчивой просьбе. Я извелась.

Солль пребывал в каком-то сонном оцепенении – будто лишь оболочка его бесцельно глядела в окно либо бродила по улицам, а дух витал где-то за облаками, и там, в его заоблачной выси, царила глухая ватная тишина, покой и равнодушие. Как там он говорил о Скитальце? «Безразличие всего мира». Из его рассеянных оговорок я поняла, что кто-то из посланцев-стражников – а это было, похоже, далеко не первое подобное посольство – в глаза назвал его трусом, чем немало его позабавил. Он так и выразился – «позабавил», и после всего, что было мне теперь известно о нем, я понимала, что он не рисуется и не позерствует.

На шестой день я ушла, накарябав какую-то бездарную записку и завернув в узелок побольше еды. Оставаться в этой глухой неопределенности у меня больше не было ни желания, ни сил.

Ушла я в прескверном настроении – однако буйствующая весна, грозящая вот-вот перейти в лето, мало-помалу вытеснила из моей головы все тягостные мысли. Я шла, как муравей по клумбе – все вокруг цвело и колыхалось, осыпая пыльцу, зачиная потомство, жужжа, звеня и опыляя, и я дышала так глубоко, что запах цветущей земли достигал, казалось, до самых моих пяток.

В первом же поселке, где я остановилась передохнуть, только и разговоров было, что о разбойниках.

Неподалеку сожгли какой-то хутор, разграбив хлебные запасы и обрекши жителей есть крапиву до самого нового урожая. Кто сопротивлялся, того повесили и не велели неделю снимать – а когда кто-то из близких снял-таки тела раньше срока, вернулись и родственников перевешали тоже…

Молодой парень с соломенно-желтыми волосами спорил до хрипоты: Сова, мол, дурак, что такое творит, ему дружить с крестьянами надо, так же он всех разозлит, хуторяне сами не прирежут – так выдадут страже… Его хмуро осадили: укороти язык… Воевода… Было уже – перебили с десяток разбойничков… Так того села и угли давно остыли. А стража она далеко, страже плевать, а хоть бы и не плевать, так Сову ей все равно на сцапать, лес большой…

Желчный дедок с ремешком в волосах усомнился: а верно ли, что все разбойники под Совой ходят? Уж больно много, и там, и тут, и разные шайки, при чем тут Сова?

Его оборвали тоже: все Сова… Кто болтает языком – тот потом болтается на суку… Это раньше были братцы-разбойнички, а теперь… еперь сурово, и над всеми один хозяин. Он тебе и власть и кара, так что заткнись и молчи…

Признаться, все эти разговоры отбили у меня охоту путешествовать в одиночку; после некоторых колебаний я обратилась к хозяину постоялого двора: не знает ли он, может быть, в сторону города отправится вскоре отряд или обоз? Или, может быть, у него остановился кто-то из путешественников, желающих продолжить путь? В ответ хозяин только покачал головой: не то время… неспокойно, да и забот невпроворот, весна… Какие путешествия…

Я упала духом. Ночь, проведенная на рогоже под чьей-то телегой, не принесла отдыха; утро, однако, выдалось безмятежно-солнечное, и я решилась-таки продолжить путь. Не такая уж я богатая добыча, чтобы господа разбойники отрывали ради меня свои зады от медвежьих шкур… или на чем они там сидят… Авось обойдется…

Так я рассуждала, пытаясь себя ободрить, когда на пустынном перекрестке мне повстречался попутчик.

Это был высокий старик, и направлялся он в ту же сторону, что и я – только вот вышел на дорогу с другой стороны. Я приостановилась, поздоровалась, как велит обычай; он кивнул в ответ – и меня поразили его глаза. Круглые, прозрачные, лишенные ресниц глаза – и равнодушные к тому же, будто вобравшие «безразличие всего мира»…

Я осадила сама себя – а что, если бы Солль рассказал мне об огнедышащем драконе? Тогда первый же встречный путник явился бы мне в чешуе и дыме?

Старик не спешил продолжать путь – стоял и разглядывал меня, будто бабочку на булавке. Я и почувствовала себя так же уютно, как насаженная на острие бабочка; тогда, разозлившись и не желая сдаваться, я в свою очередь принялась разглядывать его.

Ему было невесть сколько лет. Лицо его, подернутое сеткой морщин, напоминало деревянную маску. Крылья длинного носа трепетали, будто бы он постоянно принюхивался, а глаза глядели, как могли бы глядеть два ледяных шарика. Но самое невероятное – на поясе его помещалась длинная шпага в дорогих ножнах, редкое в деревне аристократическое оружие; ругая себя за мнительность, я вдруг поверила, холодея, что он – не плод моей фантазии. Что он действительно может оказаться тем персонажем из рассказа Солля, вершителем Эгертовой судьбы, неведомым Скитальцем…

А может быть, и нет. Может быть, это просто суровый старик, идет к сыну в соседнее село, страдает подагрой и не любит невестку…

Я чуть усмехнулась – это последнее предположение помогло мне одолеть робость. Чтобы закрепить