Я свела дружбу с горничной из «Медных врат» – она ежедневно докладывала мне обо всех новоприбывших; Луар, рассуждала я, вернется в знакомую гостиницу, это вроде бы домой, мы пережили там столько счастливых ночей… Дни шли за днями, я покупала горничной медовые пряники и до дыр зачитала книгу, куда постояльцы вписывали свои имена. Луара среди них не было.

Однажды я видела издали Торию Солль – изможденная и постаревшая, она странным образом сохранила свою красоту; теперь это была красота покойницы, положенной во гроб. Она шла в свой университет, и спина ее казалась неестественно прямой, будто в каменном корсете. Меня она, по счастью, не заметила – а я ведь стояла совсем рядом. Я простаивала перед Университетом все свободное время. Я ждала Луара.

И я дождалась его.

Он вышел из Университета вслед за стайкой студентов; ноги мои приросли к мостовой. Я столько раз воображала себе нашу встречу, что почти перестала верить в нее.

Он шел прямо на меня, небрежно помахивая книгой в опущенной руке, – снова повзрослевший, заматеревший как бы, с чистым бесстрастным лицом, с жесткими складками в уголках рта – резкими, немолодыми складками, которых раньше не было… Шел уверенно, будто повторяя давно знакомый путь. Он не был похож на человека, только что вернувшегося из странствий, – скорее на вольнослушателя, отбывшего в Университете очередную лекцию. Глаза его обращены были вовнутрь – он не видел ни улицы, ни прохожих; не увидел и меня, когда я преградила ему дорогу:

– Здравствуй!!

Какое-то время он пытался вспомнить, кто перед ним. Кивнул без особой радости:

– Да… Хорошо.

Тогда я не удержалась и обняла его. Обняла, ткнулась носом в ухо, вдохнула чуть слышный запах, сразу пробудивший в моей памяти темную комнату с прогоревшим камином и таинственную местность на запрокинутом Луаровом лице…

Он осторожно высвободился. Вздохнул:

– Извини. Но я очень занят.

– Я тоже, – сказала я серьезно. – У меня свадьба на носу. Я выхожу за тебя замуж.

Он не оценил моей шутки:

– Прости… Потом.

Он продолжал свой путь – а я бежала рядом, как собачка:

– Луар… Ты знаешь, я ведь ушла из труппы… Чтобы дождаться тебя. Когда ты приехал?

Он думал о своем. Пробормотал рассеянно:

– Не важно.

Я сбавила шаг; потом кинулась догонять:

– Не важно?!

Он посмотрел на меня уже с досадой:

– Есть вещи… важнее. Не отвлекай меня, пожалуйста.

Квартал прошел в молчании – он шел, я семенила, приноравливаясь к его широким шагам, и все еще не хотела верить. Опять. Все это уже было однажды… Он вернулся из Каваррена строгий и отчужденный – но тогда мы еще не были мужем и женой. Тогда нас объединяла только сумасшедшая ночь в повозке на ветру – а теперь ради него я отказалась от всего, что у меня было.

– Луар… Я тебе больше не нужна?

Он поморщился:

– Не сейчас.

«Он бросит тебя и забудет».

Тонкая весенняя травка пробивалась между булыжниками мостовой. Я осталась одна.

Он сидел у края прибоя, и жадные сочные брызги иногда долетали до самых его сапог. Он сидел, опустив плечи, неподвижно уставившись на тонкую линию, где темно-синее переходило в белесо- голубое.

За его спиной стояла гора, которая была когда-то вулканом; теперь уже этого никто не помнил, это была холодная смирная гора, изрезанная временем и источенная ветром; однако он, напрягшись, еще умел вспомнить, каково быть раскаленной лавой и стекать по этому пологому, заросшему можжевельником склону.

Перед ним лежало море – очень большая горькая чаша. Ничего, он пивал кое-что погорше – за всю его жизнь сладкого было всего ничего. Какие-то форели в светлой речке, какие-то муравьиные сражения на горячем белом песке, чьи-то руки на глазах, чьи-то губы… А дальше память отказывала, хотя он знал, что ее можно принудить. Принудительно можно вспомнить все, что угодно – только зачем?

Вот, однажды он был раскаленным красным потоком, и живое дерево трещало от его прикосновения, обращаясь в пепел… Потом он снова стал человеком и пил вино в портовом кабаке… Вина можно выпить и сейчас. А вот лавой уже не быть никогда – но вот беда, не хочется ни того, ни другого. Только сидеть у моря, смотреть на уходящие к горизонту белые гребни и думать ни о чем.

Всю жизнь его награждали ни за что и ни за что наказывали… От него ждали не того, что получалось потом. После давних потрясений его жизни текли, переливаясь одна в одну, без неожиданностей, ровно, как ухоженная дорога… Жизни, потому что их было, кажется, несколько, он сбился со счета еще в первый раз.