расплата за нее все-таки слишком жестока. Луар, ты видишь?!

Пальцы мои уже возились с застежкой плаща. Не испачкать, подумала я вяло, и бросила плащ на спинку кресла.

– Хорошо, – сказал Хаар, облизывая узкие губы. – Плащик. Получишь. Что потом?

Неужели Флобастер не сумеет меня простить?! Сумеет, но не захочет. Как не захотела бы я на его месте… Хорошо бы вернуться назад, к тому моменту, когда там, в переулке, он просил меня сказать, что я пошутила…

Впрочем, все повторилось бы снова, потому что… Жить без Луара можно, но очень уж тоскливо. Невыносимо.

Я распустила шнуровку безрукавки. Бросила на кресло поверх плаща. Хаар довольно зажмурился:

– Так-так… Ну-ну…

Скорей бы все кончилось, подумала я устало. Заползти бы в какую-нибудь щель, закрыть глаза и обо всем забыть. И не видеть перед собой этой смазливой, самодовольной рожи. И не помнить тех Флобастеровых слов…

Я стянула через голову платье, расшнуровала корсет; нижняя юбка распласталась на полу, как дохлая бабочка. Я подняла ее и, машинально отряхнув, аккуратно сложила на кресле. В одной тонкой рубашке было холодно – впрочем, колотившая меня дрожь имела совсем другое происхождение.

…Нас было пятеро – пятеро приютских девчонок, не внявших запретам и сбежавших на представление бродячей труппы. Гезина в ту пору была еще голенастым подростком на маленьких ролях, Мухи не было вообще, Фантин казался в два раза тоньше, и лирические сцены на пару с Барианом играла Дора – пышнотелая, соблазнительная дамочка; несколько месяцев спустя она ушла фавориткой к богатому аристократу, в замке которого мы жили неделю… Но тогда, в тот день, я ничего этого не знала – я просто купалась в своем восторге, разинув глаза и рот, забыв обо всем на свете, восхищаясь и изнывая от зависти к этой жизни, такой свободной, такой яркой, к этому делу, такому странному и прекрасному, к этим подмосткам, к этим людям, казавшимся мне особенными, исключительными, почти что магами…

После представления, хоть было уже поздно и товарки мои, боясь разоблачения, торопили меня обратно в приют, я пробралась в головную повозку и среди потных полуодетых актеров нашла Флобастера.

Я стала перед ним на колени; я плакала и молила, обещала делать самую тяжелую и грязную работу – пусть только он возьмет меня с собой, я не могу возвращаться в приют…

Он пожимал плечами – зачем, к чему, сами с трудом кормимся, а что, если попечителям приюта это не понравится и они вышлют погоню… На любой земле свои законы – и не бедным странствующим актерам нарушать их. Что ты, девочка…

Мои товарки ушли, не дождавшись меня; поспешность не помогла им – наше отсутствие обнаружилось, все в один голос указали на меня, как на зачинщицу, да так оно, по правде, и было… Нас жестоко высмеяли за пристрастие к низменным зрелищам, коим в первую очередь является балаган; я глотала слезы от такой несправедливости и даже пыталась возражать – за что меня высмеяли еще злее и, помучив всю провинившуюся пятерку долгим судебным разбирательством, приговорили к публичной порке.

Не знаю, как бы я это вынесла – но, к счастью, наказанию не суждено было свершиться.

До сих пор неизвестно, почему Флобастер переменил свое решение и чем он купил попечительницу приюта. Деньгами? Вряд ли. Он пробыл в ее кабинете весь вечер – а глубокой ночью, явившись в спальню и подняв всех на ноги, эта дама с вечно поджатыми губами велела мне собираться, и тогда, еще не веря своему счастью, я уже знала тем не менее, что вот она пришла, моя настоящая жизнь…

…Хаар лежал на кровати, не сняв сапог. Я стояла перед ним в одной рубашке; от сыто щурился, как кот, к которому каждый день является на дом покорная мышка.

…А что делать?! Мышка сама полезла в мышеловку, теперь это ее мир, и можно приспособиться и выжить… Или куда? На улицу? В служанки? Мыть заплеванный пол?

Хаар обнажил в усмешке свои белые зубы:

– Ну же… У тебя уже полно подарочков, и последним будет тонкая сорочка… Из нежного полотна… такого нежного, как твоя шкурка. Ну-ка!

Я стиснула зубы, и на секунду его лицо скрылось из глаз, отгороженное от меня скользящим полотном. Потом я снова увидела его довольный растянутый рот, и сорочка была уже у меня в руках.

Он с хрустом потянулся. Носком одной ноги зацепил за пятку другой, лениво стянул сапог, потом другой; расстегнул на груди куртку и рубашку, обнажив по-звериному шерстистую грудь. Не торопясь, горделиво похлопал себя по причинному месту – мне показалось, что в штанах его шевелится изрядных размеров гадюка. Поманил меня пальцем:

– Утю-тю…

Скрипнули половицы под моими босыми ногами. Я не чувствовала холода; Хаар тяжело дышал, от чего в крупном с горбинкой носу его трепетали черные волоски:

– Ай, славная девочка… Будешь послушной – будешь счастливой, все у тебя будет, как сыр в масле… Иди, – его пальцы чуть дрожали, он расстегивал пряжку кожаного с бляхами пояса.

Я оказалась рядом с кроватью; благоухая одеколоном, он поймал меня за безвольно свисающую руку, и ладонь его оказалась горячей, как утюг:

– Будешь счастливой… Верь мне…

Я послушно улеглась – и в этот самый момент во мне взбеленилась память.

Ошалевшая от моей бесстыдной покорности, память ревела, как пойманный зверь. Память подсовывала мне картину за картиной – глаза Луара, волосы Луара, хрипловатый со сна голос: «когда мне было пять лет, я упал в бочку с дождевой водой…» Теплые ладони на моих бедрах. Луар, мой властный сын, мой нежный мучитель… Целомудренный, как дождевая вода… Вот я лежу затылком на расслабленной тонкой руке, я боюсь не то что пошевелиться – вздохнуть, все мое тело затекло до бесчувствия, а Луар все не просыпается, и, скосив глаза, я разглядываю его лицо…