На столике дымилось приготовленное деканом снадобье.

– Ничего, – прошептала Тория, тихонько сжимая Соллеву руку, – ничего страшного… Лекарство поможет.

Он отошел, чтобы подбросить в камин поленьев. Огонь разгорелся ярче, Тории опять мерещились окружающие Эгерта медные языки. С трудом она села на кровати, придерживая одеяло у груди:

– Подай мне… Склянку.

Зачерпывая снадобье из его ладоней, она долго растирала себе виски; вскоре сил осталось совсем мало, но о том, чтобы позвать старушку-служительницу, Тория не подумала. Увидев, что она устала, Эгерт взялся за дело сам – осторожно, преодолевая неловкость, он принялся втирать мазь в кожу ее лица и шеи. Лекарство пахло сильно и горько, так не пахнет даже разогретая солнцем полынь.

Жар ее упал почти мгновенно – но вместо облегчения она снова почувствовала тоску и, покрываясь потом, сначала всхлипнула, потом, теряя над собой власть, задрожала и опять заплакала.

Солль растерялся, хотел было бежать за деканом – но не смог выпустить из своих ладоней вздрагивающей мокрой руки. Склонился над лежащей, нашел сухими губами сначала один полный слез глаз, потом другой; чувствуя горький привкус во рту, гладил спутанные темные волосы, царапал шрамом кожу ее щек:

– Тор… Посмотри на меня… Не плачь…

Ровно горел камин, и дымилось, не остывая, теплое снадобье. Бормоча что-то невнятно-ласковое, успокаивающее, Эгерт нежно гладил ее шею с узором родинок – с тем самым, памятным до последней точечки созвездием, украшением его неба, бедой его снов… Потом он принялся разминать, растирать снадобьем плечи, тонкие руки, по очереди высвобождая их из-под одеяла – все равно в комнате было тепло, даже душно. Тория понемногу затихла и всхлипывала все реже; под тонкой рубашкой высоко поднималась, хватая воздух, влажная от пота грудь.

– Слава небу, – шептал он, чувствуя, как покидает ее болезненная дрожь, – слава небу… Все будет хорошо… Тебе ведь лучше, да?

Глаза Тории казались непроницаемо-черными из-за широких, как у ночного зверя, зрачков – она смотрела на Эгерта, не отрываясь. Руки ее судорожно сжимали кончик откинутого одеяла; догорал камин, следовало подбросить дров – а у Эгерта не было сил оставить ее ни на секунду. В комнатке стало сумрачнее, на стенах плясали тени вперемешку с красными отблесками; Тория длинно всхлипнула и притянула Эгерта к себе.

Они лежали рядом, Эгерт вдыхал горький, неожиданно приятный запах лекарства, боясь сдавить ее плечи слишком сильно и причинить боль. Тория, блаженно закрыв глаза, уткнулась носом ему в плечо; камин догорал, и сгущалась темнота.

Тогда рука его, мучась собственной дерзостью и не в силах совладать с нею, дотронулась сквозь рубашку до горячей, вздрагивающей от ударов сердца груди.

Тории показалась, что она лежит на дне красно-черного раскаленного океана, и языки племени танцуют над ее головой. Не отдавая себе отчета, не желая задумываться ни о чем, она перестала бороться с головокружением; рука Солля, превратившись в отдельное живое существо, бродила по ее телу, и Тория испытывала горячую благодарность к этому ласковому, совсем родному созданию.

В полусне-полубреду, растворившись друг в друге, они лежали в темноте, и Эгерт осознал вдруг, что, многоопытный любовник, ни разу за свою бурную юность он не испытывал чувства, хоть отдаленно напоминающего это щемящее желание касаться, отдавать тепло, обволакивать.

Одеяло соскользнуло куда-то к стене. Ненужной сделалась тонкая ткань рубашки; своим телом Эгерт отгородил Торию от прочего мира.

На какое-то мгновение она вдруг протрезвела. Все ее чувственные отношения с Динаром не шли дальше осторожных поцелуев; осознав, что происходит, она испугалась – и застыла под ласками. Мгновенно ощутив это, Эгерт коснулся губами ее уха:

– Что?

Она не знала, как объяснить. Мучась неловкостью, неумело провела рукой по его лицу:

– Я…

Он ждал, бережно положив ее голову на свое плечо; боясь обидеть его или удивить, она не находила слов, стыдилась и маялась.

Тогда, обо всем догадавшись, он обнял ее так крепко и так нежно, как никогда еще не обнимал. Все еще полная страха и скованности, она благодарно всхлипнула – объяснять, оказывается, ничего не надо.

– Тор… – прошептал он, успокаивая, – ну что ты… Страшно, да?

Ей было-таки страшно; по комнате плыла ночь, исходил теплом угасший камин, и душа Тории исходила нежностью и детской благодарностью к человеку, который все понимает без слов.

Он ласково привлек ее к себе:

– Ничего… Все, как ты захочешь… Как скажешь… Тор, что ж ты плачешь снова, а?

Ей вспомнилась вдруг стрекоза, залетевшая в детстве к ней в комнату. Тяжелая, зеленая, с круглыми каплями темных глаз, она шелестела в углу, терлась о стену всеми своими кружевными крыльями, взлетала к потолку и падала почти на самый пол. «Глупая-преглупая, – сказала со смехом мать. – Поймай ее и выпусти».

Откуда это воспоминание, зачем?

Тория поймала тогда стрекозу. Осторожно, боясь слишком сильно сжать руку, вынесла дурочку во двор – и, проводив ее взглядом, долго еще чувствовала в ладонях легкое царапанье стрекозиных крыльев и когтистых лап…

Она прерывисто вздохнула. Это случится сегодня, это случится сейчас, сколько страхов и надежд, сколько снов… Это предстоит ей сейчас, и она изменится, станет другой, ей страшно, но иначе быть не может… Это неизбежно, как восход солнца.