– Молчи, – выдохнул сквозь зубы Луаян. – Уходит…
Картинка поблекла, будто покрывшись грязно-молочной пленкой, потом обернулась белой восковой мутью, и только в самой глубине ее осталась мерцать приглушенная искра.
– Какой плохой день, – пробормотал Луаян, будто бы сам удивляясь. – Какая нехорошая ночь…
Вытянув руки, он простер ладони над зеркалом, и Эгерт, замирая, увидел, как проступают сквозь кожу сплетения вен, сухожилий, сосудов.
Зеркало помедлило и потемнело снова – декан отдернул руки, будто обжегшись, и Эгерт снова разглядел ночь, людей и факелы – огней, кажется, стало больше, все они движутся в странном порядке, и плащеносцы вокруг согнули спины, будто кланяясь, и мерно, размеренно нагибаются – отсчитывают поклоны?
– Эгерт, – спросила Тория глухо, – может быть… Это ритуал? Ты знаешь, какой?
Солль молча покачал головой – само упоминание о его давнишней причастности к Лаш, пусть невольной, пусть несостоявшейся, было сейчас тяжелым упреком; Тория поняла свою промашку – и виновато стиснула его руку. Декан кинул на обоих быстрый косой взгляд – и снова склонился над чашей.
Фигуры то уходили в темноту, то выхватывались из нее – и ни разу ясно, все урывками, клочками, отдельными деталями: чей-то сапог в размытой глине, мокрая пола плаща, однажды Эгерт вздрогнул, узнав всклокоченные седины Магистра… То и дело подступала белая восковая муть, и декан тогда скрипел зубами, вытягивал над зеркалом ладони – но муть уходила не сразу, будто неохотно, будто в сговоре с плащеносцами…
– Где это, отец? – снова спрашивала Тория. – Где это? Что они делают?
Декан только грыз губы, раз за разом отвоевывая ускользающее, неверное изображение.
К рассвету все трое измучились, и тогда зеркало, измучившись тоже, покорилось наконец полностью, признало волю декана, и белая муть отступила. Той, скрытой в серебряной чаше ночи тоже приходил конец – картинка серела, огни отраженных факелов блекли, и трое, склонившиеся над зеркалом, одновременно разгадали тайну ритуальных поклонов.
Выстроившись вокруг высокого холма – Эгерт узнал то место, откуда они с Торией любовались рекой и городом – плащеносцы, вооруженные лопатами, не покладая рук отворачивали землю. Черные груды ее высились тут и там, будто отмечая путь исполинского крота; кое-где среди комьев желтели – Эгерт подался вперед, невольно выпучив глаза – желтели кости и даже черепа, несомненно человеческие, несомненно давние, и земля лезла из пустых глазниц.
– Это, – сдавленно вскрикнула Тория, – это же тот холм… Это…
Зеркало разбилось. Во все стороны брызнула вода; декан Луаян, вечно невозмутимый, бесстрастный декан изо всех сил бил и бил по ней ладонью:
– А-а…. Просмотрел. Проклятье… Проклятье! Пропустил, просмотрел…
Свечи, прогоревшие всю ночь и не оплывшие, разом погасли, как от порыва ветра. Замигав полуослепшими глазами, Эгерт не сразу различил в рассветном полумраке перекошенное горем лицо Луаяна:
– Просмотрел… Моя вина. Безумцы… Мерзавцы. Они не ждут окончания времен, они призывают его… Уже призвали.
– Этот холм… – повторила Тория в ужасе. Декан крепко взял себя за голову, с мокрых рук капала вода:
– Этот холм, Эгерт… Там похоронены жертвы чудовища, Черного Мора, там логово его, заваленное, закрытое от людей… Черный Мор когда-то опустошил город и окрестности, он опустошит и землю, если его не остановить… Ларт Легиар остановил Черный Мор. Ларт Легиар, это было много десятилетий назад… Теперь некому. Теперь…
Декан застонал сквозь зубы. Выдохнул; отвернулся, отошел к окну.
– Но господин декан, – прошептал Эгерт, едва справляясь с дрожью, – господин декан, вы великий маг… Вы защитите город и…
Луаян обернулся. Взгляд его заставил Эгерта прикусить язык.
– Я – историк, – сказал декан глухо. – Я – ученый… Но я никогда не был великим магом и никогда уже не стану им. Я так и остался учеником, подмастерьем… Я не великий маг! Не удивляйся, Тория… Не смотрите так жалобно, Солль! Мне подвластно только то, что мне подвластно; ум и знания делали меня хорошим магом – но не великим!
Некоторое время в кабинете стояла тишина; потом, ближе и дальше, тише и громче, одна за другой, подхватывая ужас друг друга – по городу завыли собаки.
Кто мог предположить, что в подвалах города ютится столько крыс.
Улицы кишели серо-бурыми спинами, собаки шарахались, заслышав дробный топот лапок и шуршание сотен кожистых хвостов, метались, жались к дверям, скулили и выли до тех пор, пока рядом не грохал о стену тяжелый камень, пущенный чьей-то дрожащей и оттого не очень меткой рукой. Особо отважные мужчины выходили на улицы, вооружившись тяжелыми палками, и лупили, лупили, метя в розовые усатые морды с оскаленными желтыми зубами.
В тот день не торговали лавки и не работали мастерские; всеобщий страх висел над городом, как душный полог, и хозяевами на улицах были крысы. Забившись в дома с наглухо закрытыми ставнями, люди страшились говорить вслух – и у многих в тот день было чувство, что по улицам города, по щелям в дверях и ставнях бродит пристальный, холодный, изучающий взгляд.
Мор глядел на город еще два дня; на третий день он явился.
Тишина пустых улиц перестала быть тишиной. За несколько часов дыхание Мора распахнуло бесполезные двери и ставни, выпуская под небо плач, стоны, причитания; первые заболевшие уже на утро оказались первыми мертвыми, и те, кто подавал им воду, слегли, страдая от жажды и язв, без всякой надежды на спасение.
