Через несколько часов у Тории начался жар.

Постель казалась ей горячей, как раскаленная солнцем крыша. Эгерт, впервые допущенный в ее маленькую комнату, сидел на краю кровати и держал ее руку в своей. Декан, не говоря ни слова, принес и поставил на столик склянку с дымящимся, остро пахнущим снадобьем.

Тория лежала на спине, белая подушка скрывалась под ворохом рассыпавшихся прядей, и осунувшееся лицо дочери, запятнанное лихорадочным румянцем, снова поразило Луаяна сходством с женщиной из далекого прошлого, давно умершей женщиной.

…Когда-то, странствуя по свету, он остановился однажды на ночлег в небольшом поселке, занесенном снегом; приютившие его хозяева, не зная еще, что он маг, поведали о несчастье: по соседству умирает от неведомой хвори дочь старосты, неземная красавица. Тогда он впервые увидел свою жену – голова ее вот так же утопала в подушке, и по белой простыне змеились черные волосы, и лицо, осунувшееся, горячее, уже отмечено было печатью надвигающегося конца.

Он исцелил ее, выходил; последовало счастье, внезапное, как водоворот в тихой и сонной реке, потом страх потерять все, потом снова счастье – рождение дочери… Потом мучительные пять лет, бросавшие Луаяна из жара в холод, учившие его прощать вопреки собственной гордыне, ужасные годы, лучшие его годы. Он вспоминал о них с содроганием – и все на свете отдал бы, чтобы вернуться и прожить их снова.

Вероятно, ей не суждена была долгая жизнь. Однажды уже спасенная Луаяном, она азартно искала собственной смерти – и нашла ее, оставив ему на память вечное чувство вины и маленькую Торию…

Тория повернула тяжелую голову, и отец встретился с ней глазами. Спустя минуту декан перевел взгляд на Солля; Эгерт, вздрогнув, хотел выпустить руку Тории – но удержал.

Светлое небо, она слишком похожа на мать. Она слишком похожа на мать, чтобы быть счастливой… Давая добро на ее брак с Динаром, он знал, по крайней мере, что делает – покой и уверенность, дружеское расположение, общая работа в старых стенах университета надежно соединили бы его дочь с его любимым учеником. Солль положил конец этим надеждам – и вот Солль сидит на краю ее постели, мучится под декановым взглядом, понимает, что должен бы уйти – но не выпускает из своих рук ее руки, и Луаян отлично видит, как льнет к его ладони ладонь Тории…

В его жизни нет ничего дороже дочери.

Два года назад ее свадьба казалась ему естественной, неизбежной частью спокойной размеренной жизни; сегодня над городом, над университетом, над этими двумя, что держат друг друга за руку, нависла неясная тень – даже будучи магом, он не может понять, что это за угроза, но присутствие ее ощущается с каждым днем все отчетливее. Как поступить сегодня, если не знаешь, будет ли у тебя завтра?

Солль прерывисто вздохнул; краем глаза Луаян видел, как он пытается сосчитать ее пульс, как тревожится, как досадует на него, Луаяна, за кажущееся бездействие – маг ведь, взял бы да вылечил…

На Солле печать. Он принесет несчастье всякому, кто будет иметь неосторожность оказаться рядом – так рассудил Скиталец. Но кто знает, что такое Скиталец и какова изнанка его заклятия?

Тория пошевелилась. Декан снова встретился с ней глазами, и ему показалось, что веки ее чуть-чуть опустились, будто Тория хотела кивнуть.

Луаян помедлил – и кивнул ей в ответ. Помедлил; еще раз окинул взглядом притихшего Эгерта – и вышел, плотно прикрыв за собой дверь.

Оставшись вдвоем, они долго молчали. В камине негромко, деликатно потрескивали умирающие поленья.

Наконец Тория улыбнулась через силу:

– Твоя рубашка… Мала.

Эгерт одолжил рубашку у Лиса – его собственная одежда нуждалась в стирке. Гаэтанова рубашка опасно трещала при каждом Соллевом движении; волосы, вымытые и не успевшие просохнуть, казались темнее, чем обычно. Прямо за его спиной мерцал огонь камина – палимой жаром Тории казалось, что у Солля медные плечи.

Наклонившись к ней, он несколько раз повторил один и тот же вопрос; сосредоточившись, она поняла наконец:

– Как тебе помочь? Что надо сделать?

…Вернувшись из промозглой ночи, она долго не могла остановить слез. Она исходила слезами, захлебывалась соленой водой, как гибнущий в пучине моряк; Эгерт, на долю которого в тот вечер перепало еще большее потрясение, держался куда лучше. Последний квартал до университета он нес дрожащую Торию на руках – ее ноги подкашивались и не желали идти. За всю жизнь ее отрывал от земли только отец и только в далеком детстве; она притихла, оказавшись на весу – а Солль ступал легко, будто бы действительно нес ребенка или попавшего в беду невесомого зверька.

Он нес ее и впервые ощущал каждую напряженную жилку, каждую трепещущую мышцу, биение ее сердца, усталость и горе. Тогда он крепче прижимал ее к себе, ему хотелось окутать, спеленать ее своей нежностью, закрыть, согреть, защитить.

Встреча с деканом, которой он так боялся, прошла без единого слова. Повинуясь Луаяну, Солль помог Тории добраться до постели; рядом уже поджидала, охая, старушка-служительница. Декан внимательно оглядел виноватого, напряженного Солля – и снова не раскрыл рта.

…Бродил огонек по углям в камине; Тория снова слабо улыбнулась. Страшное осталось далеко-далеко позади; теперешнее ее состояние, горячее, расслабленное, не угнетало ее – напротив, ей хотелось вечно пребывать в этом огненном облаке, наслаждаясь собственной слабостью, покоем и защищенностью.

– Тор… Чем тебе помочь…

Ей приятны были и забота Эгерта, и его беспокойство. А отец… Отец всегда все знает.