какого цвета были у Динара глаза, а какого волосы – не скажет. Не вспомнит.
О чем думал незнакомый юноша, касаясь бумаги кончиком карандаша? Рисовал ли по памяти, или Тория сидела перед ним, поддразнивая и посмеиваясь от внезапно возникшей неловкости? Зачем этим двоим понадобилось появляться в Каваррене, что за злая судьба направила их путь, что за злая судьба направила руку Эгерта, он же не хотел…
Я не хотел, сказал Эгерт сам себе, но тягостное чувство не оставляло его; по душе будто елозили ржавые железные когти. Пытаясь вспомнить лицо Динара, он слишком ярко вообразил его сидящим у стола в этой самой комнате – и теперь боялся оглянуться, чтобы не встретиться с ним глазами.
Я не хотел, сказал Эгерт воображаемому Динару. Я не хотел тебя убивать, ты сам напоролся на мою шпагу… Разве я убийца?!
Динар молчал. Ржавые когти стиснулись.
Он содрогнулся. Перевернул страницу, скрывая под ней портрет Тории; уставился на черные полосы строк. Несколько раз механически пробегая глазами один и тот же отрывок, вдруг осознал его смысл: «Считают, что покровитель воинов Харс был реальным лицом и еще в незапамятные времена прославился свирепостью и жестокостью… Рассказывают, он добивал раненых – как безнадежных, так и тех, кого можно было вылечить, и делал это не из милосердия, а из чисто практических соображений: раненый бесполезен, всем в тягость, легче закопать его, нежели…»
Динара закопали под гладкой, без украшений, плитой. Шпага проткнула его насквозь; последним, что он видел в жизни, было лицо его убийцы. Успел ли он подумать о Тории? Как долго тянулись для него секунды умирания?
Кладбище у городской стены Каваррена… Усталые птицы на надгробиях… И та надпись на чьей-то могиле: «Снова полечу».
Ржавые когти стиснулись в кулак – и на Эгерта невыносимой тяжестью обрушилось осознание непоправимого. Никогда еще он так остро не сознавал, что живет в мире, исполненном смерти, рассеченном гранью между всем, что можно исправить, и всем необратимым: хоть как исходи горем – а не вернуть…
…С трудом опомнившись, Солль увидел, что сжимает в руках портрет; листок с рисунком оказался примятым, и Эгерт долго-долго разглаживал его на столе, кусая губы и думая, что же делать теперь. Знает ли Тория о рисунке? Может быть, она искала его и горевала, не найдя, а может быть, забыла о нем, угнетенная обрушившимся несчастьем, а может быть, она никогда не видела портрета, Динар нарисовал его в неком порыве вдохновения, а потом потерял?
Он вложил рисунок в книгу, потом не выдержал и снова взглянул – в последний раз, потому что хочешь не хочешь, а книгу надо отдать декану… Возможно, это ловушка, тогда лучше всего положить находку на прежнее место; но, может быть, для Тории это важно? Рисунок принадлежит ей; Солль передаст его декану, а уж тот сам решит, когда и как показать его Тории…
Он принял решение – и ему стало легче. Тогда, сжимая книгу, он подошел к двери, намереваясь отправиться к декану; вернулся. С минуту посидел у стола, потом спрятал темный переплет под мышкой, сжал зубы и вышел в коридор.
Путь его оказался долгим и трудным – уже ступив на него, Солль осознал все безумие своей затеи. Он явится к декану, отдаст книгу, признается тем самым, что видел рисунок – и чей же? Погибшего жениха Тории, жертвы своего же бессердечия…
Два раза он поворачивал назад; встретившиеся по пути студенты удивленно косились на него. Сжимая помертвевшими пальцами книгу, Солль встал, наконец, у двери кабинета – и готов был пуститься наутек, потому что свершить задуманное показалось ему равнозначным признанию в собственной подлости.
Он всем сердцем желал, чтобы декан в тот момент оказался где угодно, но не в кабинете; сердце его упало, когда знакомый голос отозвался на его приветствие:
– Эгерт? Прошу вас, входите…
Тускло поблескивало стальное крыло, в строгом молчании взирали на гостя стеллажи и полки. Декан отложил работу и поднялся Соллю навстречу; Эгерт не выдержал его взгляда и опустил глаза:
– Я пришел… отдать…
– Вы уже прочитали? – удивился декан. Солль прерывисто вздохнул, прежде чем заговорить снова:
– Это… не та книга. Это я… нашел…
И, не в силах выдавить больше ни слова, он протянул декану злосчастный томик.
Не то рука Солля дрогнула, не то Луаян замешкался, принимая книгу – но, встрепенувшись, как живая, она всплеснула страницами и едва не упала на пол; вырвавшись на волю, одинокий белый листок описал в воздухе круг и улегся к ногам Эгерта; нарисованная Тория по-прежнему готова была улыбнуться.
Прошла секунда – декан не двинулся. Медленно, как заведенный, Эгерт наклонился и поднял портрет; преодолевая себя, протянул его декану – но другая рука выхватила его с такой силой, что бумага, разрываясь, треснула.
Солль поднял взгляд – прямо перед ним, бледная, вздрагивающая от гнева, стояла Тория. Эгерт отшатнулся, испепеляемый сузившимися, полными ненависти глазами.
Может быть, она хотела сказать, что Солль совершил кощунство, что рисунок Динара теперь испачкан руками его убийцы, что, коснувшись вещи, когда-то принадлежавшей ее жениху, Эгерт преступил все возможные границы бессовестности – возможно, она хотела это сказать, но мгновенная вспышка гнева отобрала у нее дар речи. Вся боль и все возмущение, до поры до времени сдерживаемые, вырвались теперь наружу; человек, запятнанный кровью Динара, осквернил своим присутствием не только стены университета, но и саму память о ее погибшем возлюбленном.
Не сводя с Эгерта уничтожающего взгляда, Тория протянула руку и взяла, нет, выхватила у отца Динарову книгу; набрала в грудь воздуха, чтобы что-то сказать, но вместо этого вдруг сильно ударила Эгерта книгой по лицу.
Голова Солля мотнулась; выплеснув в ударе душившее ее негодование, Тория вновь получила способность говорить, и слова пришли вместе со следующим ударом:
– Мерзавец! Не сметь!
