По всему столу декана Луаяна раскатились фарфоровые шарики, соскользнувшие с нитки разорванных бус. Большая часть их затерялась в бумагах, а несколько цветных горошин, сорвавшись в края стола, застряли теперь в щелях каменного пола. Медленно, бездумно, с методичностью, достойной лучшего применения, декан собирал их один за другим, помещал на ладонь, и спустя секунду с руки его неуклюже взлетел майский жук.

Тяжелые жуки вились под потолком, вылетали в приоткрытое окно и снова возвращались; Тория давно уже молчала, забившись в угол, и растрепанные волосы закрывали ей лицо.

– Раскаяние благотворно, – со вздохом заметил декан, выпуская под потолок очередное насекомое, – лишь до определенной степени. У самого глубокого озера обязательно бывает дно… Иначе где бы спаривались раки?

Тория молчала.

– Когда тебе было десять лет, – декан почесал кончик носа, – ты затеяла драку с деревенскими мальчишками… Мать одного из них потом приходила ко мне жаловаться – ты выбила ему два зуба… Или три, ты не помнишь?

Тория так и не подняла головы.

– А потом, – декан назидательно воздел палец, – он бегал к нам каждый день, звал тебя то на рыбалку, то в лес, то еще куда-то… Помнишь?

Дочь прошептала сквозь завесу волос:

– Очень легко… тебе говорить… А Динар…

И она замолчала, чтобы снова не заплакать. Старая книга и забытый рисунок разбудили давнее, притупившееся горе, и теперь Тория заново переживала свою потерю.

Грузный жук врезался в полку, рухнул на пол, полежал без сознания и снова взлетел с деловитым гудением.

– Ты ведь знаешь, как я относился к Динару, – тихо сказал декан. – Я привык считать его своим сыном… Да так ведь оно и было. Поверь, я и сейчас горько жалею о вашей с ним неслучившейся жизни, о ненаписанных книгах и нерожденных детях… Он был славным мальчиком, добрым и талантливым, и гибель его нелепа, несправедлива… Но теперь представь себе, ведь Солль… Знаю, тебе неприятно даже имя, но подумай, Солль мог спрятать эту книгу, выбросить, отдать кухарке на растопку, продать, наконец… Но он решил вернуть ее… мне, а через меня – тебе. Понимаешь, какого мужества требовало это его решение?

– Мужества? – голос Тории дрогнул не от слез уже, а от презрения. – Мужество – и теперешний Солль? Это нелепо, как…

– Как танец медузы на барабане, – невозмутимо продолжил декан.

Тория замолчала, озадаченная.

Декан задумчиво следил глазами за хороводом насекомых под потолком, неразборчиво бормоча под нос слова старой детской песенки:

– «Медуза спляшет нам на барабане… А крот добудет устриц на обед…» – рука его резко опустилась на столешницу, будто желая прихлопнуть муху. – Да, и здесь ты права… Но, раз мы вспомнили сегодня Динара… Я, честно говоря, не думаю, что в подобной ситуации он стал бы так упиваться своей ненавистью… Не могу себе представить. А ты?

Тория вскинулась:

– Запрещенный прием, отец!

Декан снова вздохнул и покачал головой, как бы желая сказать дочери: а как еще тебя убедить? Тория вскочила, отбросив волосы за спину, и заплаканные глаза ее встретились со спокойными глазами декана:

– Запрещенный прием! Динар умер, лежит в земле… И никто, кроме меня, не имеет права судить, поступил бы он так или иначе! Динар – мой… И память о нем – моя… А этот… Солль… посмел… Он убийца, зачем ты ему позволяешь… Видеть не могу, думать о нем не могу, знать о нем не желаю… Как он мог… Коснуться… Смотреть… А ты…

Тория всхлипнула и затихла. Майские жуки кружились под потолком в строгом порядке; декан вздохнул и тяжело поднялся из-за стола.

Тория показалась его рукам совсем маленькой, дрожащей и влажной, как бродячий котенок. Он обнял ее нерешительно, боясь обидеть – ведь она давно уже не ребенок. Тория на секунду замерла, чтобы тут же и разреветься прямо в черную хламиду.

Минута проходила за минутой; выплакавшись, Тория замолчала и немного устыдилась. Отстраняясь, сказала в пол:

– Тебе виднее… Но мне кажется, ты еще пожалеешь о Солле, отец. Он был отважным подонком – теперь он подонок трусливый… Это же никак не лучше, это хуже, отец… Место ему… не здесь… а… разве что среди служителей Лаш!

Декан поморщился. Провел пальцем по книжным корешкам, нежно почесал тот из них, что был покрыт шерстью. Спросил негромко, не оборачиваясь: