жениться на аристократке. Аристократы возвращались тоже, и по мощенным улочкам снова разносился стук копыт и колес, снова покачивались паланкины в руках ливрейных слуг; на улицах снова появились дети: розовые карапузы на руках кормилиц и чумазые трущобные ребятишки одинаково радовались выпавшему наконец чистому белому снегу.

Днем в городе царило оживление – но ни одна ночь не обходилась без стонов и слез, кошмаров и горестных воспоминаний. По нетронутым еще пепелищам бродили сумасшедшие, потерявшие рассудок в дни Мора – их жалели и боялись даже бродячие собаки. Не было семьи, не понесшей утрату, и потому так всколыхнулся город, когда осипшие на холоде глашатаи поведали о предстоящем процессе.

За одну ночь в университете не осталось ни одного целого окна; те из горожан, кто не поверил в гнусное преступление декана и его дочери, вполголоса переругивались с соседями и домочадцами, приводя в доказательство своей правоты один только убийственный довод: не может быть! Большинство сомневалось, кривило губы и пожимало плечами: маги… Кто их знает… Этих магов простому человеку не понять, а ведь Мор явился откуда-то… Колдуны, пусть им…

На площади случилась драка – группка студентов насмерть сцепилась с озлобленными мастеровыми, и дело дошло до крови, и только суровое вмешательство стражи положило конец побоищу; студенты, избитые, оскаленные, удалились в университет, и вслед им летели камни.

Еще вечером накануне процесса у здания суда появились первые зрители; на рассвете площадь была запружена народом так, что стражникам пришлось пустить в ход плетки, чтобы очистить дорогу в здание. Перед вереницей направляющихся в суд служителей Лаш люди расступались сами, охая и давя друг друга; университет зиял разбитыми окнами, но толпа студентов, прорываясь сквозь окрики и оскорбления, явилась тоже. Четверо дюжих стражников с пиками наперевес препроводили в здание суда одного из них, высокого и светловолосого, со шрамом на щеке – поговаривали, что он-то и есть основной свидетель.

В зал пустили далеко не всех – но, учитывая важность дела, судья милостиво разрешил горожанам занять и пространство в дверях, и коридор, и ступени, так что просторное помещение суда оказалось связанным с площадью широкой человеческой лентой; люди передавали услышанное из уст в уста, как передают по цепочке воду во время пожара, и все, сказанное в суде, становилось через несколько минут достоянием площади.

Начало слушания все откладывалось и откладывалось; сидя на длинной скрипучей скамье, Эгерт равнодушно смотрел, как переговариваются за спинкой пустого судейского кресла служители Лаш, как чинит перья канцелярист, как мостятся на скамейке напротив какие-то перепуганные лавочники – тоже свидетели, свидетели Мора… Все должно быть по правилам. Жаль, что нельзя призвать в суд тех несчастных, чьи тела покоятся под холмом, жаль, что нельзя призвать декана Луаяна… Ему не встать из под земли – даже на помощь любимой дочери.

Повернув голову, Эгерт увидел в зале студенческие шапочки с бахромой – и сразу же отвел глаза.

За длинным столом возились два писца; Эгерт услышал, как один негромко спрашивает другого:

– У тебя нет пилочки для ногтей? Ноготь сломал, тьфу ты…

Толпа возилась, толкалась, перешептывалась, с одинаковым любопытством разглядывая мрачное убранство зала, писцов, Эгерта, стражников, судейское кресло, игрушечную виселицу на столе – точную копию возвышавшейся у входа… Скамья подсудимых была пуста, и только рядом с ней, на табурете, примостился невзрачного вида человечек в мешковатом балахоне; на коленях у него лежал полотняный мешок, и в его очертаниях Эгертовы глаза без труда угадали скрытый внутри предмет.

То были клещи с длинными ручками.

Миновало десять минут, потом еще десять; зрители, наконец, возбужденно заозирались, и Солль увидел шествующего к возвышению судью. Его сопровождал человек в капюшоне – Эгерт знал, кто это. С трудом поднимая ноги, судья взобрался по обшитым бархатом ступеням и тяжело опустился в кресло; Фагирра стал рядом, не поднимая капюшона, и Эгерт почувствовал на себе его внимательный взгляд. Судья прошелестел что-то сорванным голосом – канцелярист подхватил его слова, подобно звонкому эху:

– Введите обвиняемую!

Эгерт втянул голову в плечи, не отрывая глаз от серых разводов на каменном полу. Зал приглушенно зашумел, звякнуло железо – и тогда к Соллю вернулась его способность чувствовать чужое страдание.

Не поднимая головы, он кожей ощутил, как вошла Тория – сплошной комок боли и отчаяния, стянутый упрямой волей; он почувствовал, как первым же взглядом, жадным, полным надежды, она ищет в зале его, Эгерта, и как этот взгляд теплеет, остановившись на нем. Он понял, что она уже все знает, знает об уготованной Эгерту роли – и все равно радуется самой возможности его видеть, и все равно надеется, искренне, как ребенок, надеется на самого дорогого ей человека…

Тогда он поднял голову.

Дни допросов не прошли ей даром. Встретившись с Эгертом глазами, она попыталась улыбнуться – чуть виновато, потому что искусанные губы не желали слушаться. Черные волосы были убраны с необычайной аккуратностью, глаже, чем всегда; воспаленные глаза оставались сухими. Стражник усадил Торию на скамью подсудимых – она гадливо отстранилась от прикосновения его рук и снова глянула на Эгерта. Тот попытался ответить подобием улыбки, не выдержал, отвел глаза – и встретился взглядом с Фагиррой.

Палач на своем табурете шумно вздохнул, и вздох его пронесся по всему залу, потому что как раз в этот момент установилась мертвая тишина – обвинитель поднялся на помост и резким движением отбросил капюшон.

Эгерт почувствовал ужас Тории – она даже отшатнулась, когда Фагирра глянул на нее. При мысли, что этот человек собственноручно пытал ее, у Солля свело челюсти от желания убить – но пришедший на смену страх вернул все на свои места.

Фагирра начал обвинительную речь, и с первых же слов Эгерт понял, что дело безнадежно, что Тория обречена и пощады не будет.

Фагирра говорил ровно и просто, люди слушали его, затаив дыхание, и только в задних рядах не умолкал шепот – слова обвинителя по цепочке передавались на площадь. Из речи его, взвешенной и выверенной, как произведение ювелира, неоспоримо следовало, что декан давно уже собирался отравить город и что дочь, конечно же, помогала ему; Фагирра упоминал такие детали и приводил такие доказательства, что у Солля заныло сердце: или в университете долгое время работал шпион ордена Лаш, или Тория под пытками рассказала о самых личных, самых потаенных деталях из жизни отца. Толпа исполнялась негодованием – Эгерт чувствовал, как праведный гнев проникает по цепочке за стены суда, как человеческое море на площади наливается глухим озлоблением и жаждой расплаты.