но молодой человек, отбросив самолюбие, понял эти слова как выражение чистого любопытства.

Он хорошо понимал, что назвать свое имя и звание означало бы открыть герцогине глаза на последствия этого события; он понимал так же хорошо, что король, ставя ему условие открыть убежище герцогини, имел в виду нечто большее, чем простую справку.

Различные побуждения боролись в нем: влюбленный мог бы отказаться от одного, но человек чести не мог изменить другому.

Соблазн был тем более велик, что, открыв ей, каково его положение у короля, он приобрел бы огромное значение в глазах герцогини, а для молодого человека, прибывшего из Гаскони, иметь значение для такой особы, как герцогиня де Монпансье, было делом немаловажным.

Сент-Малин не колебался бы ни секунды.

Все эти соображения возникли в сознании Карменжа, но только придали ему немного больше гордости, а значит, и сделали еще немного сильнее.

Для него в этот момент было важно что-нибудь значить, ибо, несомненно, на него сперва смотрели немного как на игрушку.

Герцогиня ждала ответа на свой вопрос: хотите ли вы стать приверженцем нашего дома?

– Сударыня, – сказал Эрнотон, – я уже имел честь сказать господину де Майену, что мой господин – хороший господин и так обращается со мной, что это избавляет меня от необходимости искать лучшего.

– Мой брат пишет мне, сударь, что вы, кажется, его не узнали. Как же, не узнав его там, вы пользовались его именем для того, чтобы проникнуть ко мне?

– Господин де Майен, казалось, хотел сохранить свое инкогнито, сударыня; я считал, что не должен его узнавать, и действительно, крестьянам, у которых он живет, вовсе незачем было знать, какому высокородному человеку они предоставили приют. Здесь положение другое; напротив, имя господина де Майена могло мне открыть дорогу к вам, и я его назвал. И в первом, и во втором случае я, кажется, действовал как благородный человек.

Мейнвиль посмотрел на герцогиню, точно хотел ей сказать:

– Вот проницательный ум, сударыня!

Герцогиня великолепно поняла.

Она, улыбаясь, посмотрела на Эрнотона.

– Никто бы не смог ответить лучше на коварный вопрос, – сказала она. – И я должна признаться, что вы очень остроумный человек.

– Я не вижу ничего остроумного в том, что я имел честь сказать вам, сударыня, – ответил Эрнотон.

– В конце концов, сударь, – несколько нетерпеливо сказала герцогиня, – единственно, что я здесь ясно вижу, – это то, что вы ничего не хотите говорить. Но не думаете ли вы, что благодарность слишком тяжкая ноша для человека, носящего мое имя; что я женщина, что вы мне дважды оказали услугу и что, если бы я захотела узнать ваше имя или, вернее, кто вы…

– Превосходно, сударыня, я знаю, что вам очень легко это узнать; но вы это узнаете от другого, а не от меня.

– Он всегда прав, – сказала герцогиня, устремив на Эрнотона взор, который, если бы молодой человек понял весь его смысл, должен был бы доставить ему больше удовольствия, чем какой бы то ни было взгляд за всю его жизнь.

Поэтому он и не захотел большего и, подобно лакомке, который встает из-за стола, когда считает, что попробовал лучшего вина, Эрнотон поклонился и попросил у герцогини после ее приятных слов разрешения удалиться.

– Итак, сударь, это все, что вы хотели мне сказать? – спросила герцогиня.

– Я выполнил поручение, – ответил молодой человек, – мне остается только выразить самое глубокое почтение вашей светлости.

Герцогиня следила за ним, не отвечая на его поклон; потом, когда дверь за ним закрылась, она сказала, топнув ногой:

– Мейнвиль, прикажите проследить за этим молодым человеком.

– Невозможно, сударыня, – ответил тот, – все наши люди на ногах; я сам жду событий; сегодня не такой день, чтобы делать что-нибудь, кроме того, что мы решили раньше.

– Вы правы, Мейнвиль, действительно, я сошла с ума, но потом…

– О, потом это другое дело; сколько угодно, сударыня.

– Да, мне он тоже кажется подозрительным, как и моему брату.

– Подозрителен или нет, – сказал Мейнвиль, – но это честный парень, а честные люди сейчас редкость. Нужно признать нашу удачу; чужой, неизвестный нам человек падает с неба, чтобы сослужить нам такую службу.

– Не важно, не важно, Мейнвиль; если мы не должны заниматься им сейчас, проследите за ним позже, по крайней мере.

– О сударыня, – ответил Мейнвиль, – позже, я надеюсь, нам не будет необходимости следить за кем бы то ни было.

– Действительно, я сама не знаю, что я болтаю сегодня вечером, вы правы, Мейнвиль, я потеряла голову.

– Полководцу, вроде вас, сударыня, дозволено накануне решающей битвы быть озабоченным.

– Это правда. Наступила ночь, Мейнвиль, а Валуа вернется из Венсена ночью.

– О, у нас пока есть время; сейчас еще нет восьми часов, сударыня, да кроме того, наши люди еще не прибыли.

– Все хорошо знают пароль, не правда ли?

– Все.

– Это надежные люди?

– Проверенные, сударыня.

– Каким образом они прибудут?

– Поодиночке, как случайные путники.

– Сколько человек вы ждете?

– Пятьдесят; этого более чем достаточно; поймите же, кроме пятидесяти человек, у нас будет две сотни монахов, стоящих столько же, сколько солдаты, если не больше.

– Как только наши люди прибудут, выстройте монахов на дороге.

– Они уже предупреждены, сударыня; они загородят дорогу, наши толкнут на них карету, ворота монастыря будут открыты, и их придется только закрыть за каретой.

– Пойдем ужинать, Мейнвиль, это даст нам возможность провести время. У меня такое настроение, что я готова передвинуть стрелку часов.

– Час настанет, будьте спокойны.

– Но наши люди, наши люди!

– Они будут вовремя; едва пробило восемь часов, время еще не упущено.

– Мейнвиль, Мейнвиль, мой бедный брат просит послать врача; лучший врач, лучшее лекарство для раны Майена будет прядь волос с тонзуры Валуа, и человек, который отвезет ему этот подарок, будет хорошо встречен.

– Через два часа, сударыня, этот человек поедет к нашему дорогому герцогу в его убежище. Он уехал из Парижа как беглец, а вернется сюда как триумфатор.

– Еще одно слово, Мейнвиль, – сказала герцогиня, остановившись на пороге комнаты.

– Что угодно, сударыня?

– Наши друзья предупреждены?

– Какие друзья?

– Члены Лиги.

– Боже упаси, сударыня! Предупреждать буржуа – это значит бить в набат на колокольне собора Нотр-Дам. Как только все будет сделано, то прежде, чем кому-либо это станет известно, у нас будет возможность послать пятьдесят курьеров, но тогда пленник будет надежно заперт в монастыре, и мы сможем защищаться против целой армии. Если это будет нужно, мы тогда, ничем не рискуя, можем кричать