– То есть я прошу вас, дорогой господин Шико.

Шико начал с нижеследующей фразы, окружив ее всевозможными преамбулами:

Генрих и бровью не повел, но при последнем слове жестом остановил Шико.

– Или я сильно ошибаюсь, – сказал он, – или в этой фразе говорится о любви, об упорстве и о моем брате Карле Девятом?

– Не стану отрицать, – сказал Шико. – Латынь такой замечательный язык, что все это может вполне уместиться в одной фразе.

– Продолжайте, – сказал король.

Шико стал читать дальше.

Беарнец все с той же невозмутимостью прослушал все места, где говорилось и о его жене и о виконте де Тюренне. Но когда Шико произнес это имя, он спросил:

– Turennius, вероятно, значит Тюренн?

– Думаю, что так, сир.

– А Margota – это разве не уменьшительное, которым мои братцы Карл Девятый и Генрих Третий называли свою сестру и мою возлюбленную супругу Маргариту?

– Не вижу в этом ничего невозможного, – ответил Шико.

И он продолжал читать наизусть письмо до самой последней фразы, причем у короля ни разу не изменилось выражение лица.

Наконец он остановился, прочтя весь заключительный абзац, стилю которого придал такую пышность и звучность, что его можно было принять за отрывок из Цицероновых речей против Верреса или речи в защиту поэта Архия.

– Все? – спросил Генрих.

– Так точно, сир.

– Наверно, это очень красиво.

– Не правда ли, сир?

– Вот беда, что я понял всего два слова – Turennius и Margota, да и то с грехом пополам!

– Непоправимая беда, сир, разве что ваше величество прикажете какому-нибудь ученому мужу перевести для вас письмо.

– О нет, – поспешно возразил Генрих, – да и вы сами, господин Шико, вы, так заботливо охранявший тайну своего посольства, что даже уничтожили оригинал, разве вы посоветовали бы мне дать этому письму какую-нибудь огласку?

– Я бы так, разумеется, не сказал.

– Но вы так думаете?

– Раз ваше величество изволите меня спрашивать, я полагаю, что письмо вашего брата короля, которое он велел мне так тщательно беречь и послал вашему величеству со специальным гонцом, содержит, может быть, кое-какие добрые советы и ваше величество, возможно, извлекли бы из них пользу.

– Да, но доверить эти полезные советы я мог бы только лицу, к которому испытываю полнейшее доверие.

– Разумеется.

– Ну, так я попрошу вас сделать одну вещь, – сказал Генрих, словно осененный внезапной мыслью.

– Что же именно?

– Пойдите к моей жене Марготе. Она женщина ученая. Прочитайте и ей это письмо, она-то уж наверняка в нем разберется и, естественно, все мне растолкует.

– Ах, как вы чудесно придумали, ваше величество, – вскричал Шико, – это же золотые слова!

– Правда? Ну, так иди.

– Бегу, сир.

– Только не измени в письме ни одного слова.

– Да это и невозможно: для этого я должен был бы знать латынь, а я ее не знаю – один-два варваризма, не более.

– Иди же, друг мой, иди.

Шико осведомился, как ему найти г-жу Маргариту, и оставил короля, более чем когда-либо убежденный в том, что король – личность загадочная.

Королева жила в противоположном крыле замка, где покои расположены были почти так же, как в том, из которого Шико только что вышел.

С той стороны всегда доносилась музыка, всегда можно было видеть, как там прогуливается какой- нибудь кавалер в шляпе с пером.

Знаменитая аллея в три тысячи шагов начиналась под самыми окнами Маргариты, и взгляд королевы всегда останавливался на вещах, приятных для глаза, – цветочных клумбах, увитых зеленью беседках.

Можно было подумать, что бедная принцесса, глядя на красивые вещи, старалась отогнать мрачные мысли, запавшие ей глубоко в душу.

Некий перигорский поэт (Маргарита в провинции, как в Париже, была звездою поэтов) сочинил в ее честь сонет, в котором говорилось:

«Она старается занять свой ум крепким гарнизоном, дабы из него изгнаны были печальные воспоминания».

Рожденная у подножия трона, дочь, сестра и жена короля, Маргарита действительно немало в своей жизни страдала.

Ее философия, в которой было больше нарочитого легкомыслия, чем в философии короля, была и менее основательной, как чисто искусственный продукт ее учености, в то время как мировоззрение короля порождалось его внутренней сущностью.

Поэтому, как ни философично была настроена Маргарита или, вернее, как ни старалась она напускать на себя философическую умудренность, время и горести оставили на ее лице весьма заметные следы.

Тем не менее она по-прежнему была еще необыкновенно красивой, а красоту придавало ей преимущественно выражение лица – то, что наименее поражает у людей обыкновенных, но кажется наиболее привлекательным у натур утонченных, за которыми мы всегда готовы признать первенство в красоте.

На лице у Маргариты всегда играла веселая и благодушная улыбка, у нее были влажные блестящие глаза, легкие и словно ласкающие движения. Как мы сказали, Маргарита все еще оставалась существом весьма привлекательным.

Проявляя себя просто как женщина, она выступала, как принцесса. Играя роль королевы, усваивала походку очаровательной женщины.

Поэтому ее боготворили в Нераке, куда она внесла изящество, веселье, жизнь.

Она, рожденная и воспитанная в Париже принцесса, терпеливо переносила жизнь в провинции – уже одно это казалось добродетелью, за которую жители провинции были ей благодарны.

Двор ее был не просто собранием каких-то кавалеров и дам, все любили ее – и как королеву и как женщину. И действительно, флейты и скрипки звучали у нее для всех, и всех, даже издали, тешили веселье и изящество празднеств, которые она давала.

Она умела так использовать время, что каждый прожитый день давал что-нибудь ей самой и не был