потерян для окружающих.

В ней накопилось много желчи против недругов, но она терпеливо ждала, когда сможет лучше отомстить. Она как-то непроизвольно ощущала, что под маской беззаботной снисходительности Генрих Наваррский таил недружелюбное чувство к ней и неизменно учитывал все ее проступки. Не имея ни родных, ни близких друзей, Маргарита привыкла жить любовью или, по крайней мере, личинами любви и заменять поэзией и внешним благополучием семью, мужа, друзей и все остальное.

Никто, кроме Екатерины Медичи, никто, кроме Шико, никто, кроме скорбных теней, которые могли бы явиться из царства мертвых, никто не смог бы сказать, почему уже так бледны щеки Маргариты, почему взгляд ее так часто туманит неведомая грусть, почему, наконец, ее сердце, способное на такие глубокие чувства, обнаруживает царящую в нем пустоту так явно, что она отражается даже в ее взгляде, некогда столь выразительном.

У Маргариты не было никого, кому бы она могла довериться.

Бедная королева и не хотела иметь доверенных друзей, ведь те, прежние, за деньги продали ее доверие и ее честь.

Она была тем самым вполне одинокой – и, может быть, именно это придавало в глазах наваррцев, неосознанно для них самих, еще большее величие ее облику, резче обрисовывающемуся в своем одиночестве.

Впрочем, ощущение, что Генрих не питает к ней добрых чувств, являлось у нее чисто инстинктивным и порождалось не столько поведением Беарнца, сколько тем, что она сознавала свою вину перед ним.

Генрих щадил в ней отпрыска французского королевского дома. Он обращался с ней лишь с подчеркнутой вежливостью или изящной беззаботностью. Во всех случаях и по любому поводу он вел себя с нею, как муж и как друг.

Поэтому при неракском дворе, как и при всех прочих дворах, живущих легкими отношениями между людьми, все казалось и внешне и внутренне слаженным.

Таковы были основанные, правда, еще на очень поверхностных впечатлениях мысли и догадки Шико, самого наблюдательного и дотошного человека на свете.

Сперва, по совету Генриха, он явился на половину Маргариты, но никого там не нашел.

Маргарита, сказали ему, находится в самом конце красивой аллеи, идущей вдоль реки, и он отправился в эту аллею, пресловутую аллею в три тысячи шагов, по дорожке, обсаженной олеандрами.

Пройдя около двух третей расстояния, он заметил в глубине, под кустами испанского жасмина, терна и клематиса, группу кавалеров и дам в лентах, перьях, при шпагах в бархатных ножнах. Может быть, вся эта красивая мишура была в немного устарелом вкусе, но для Нерака здесь было великолепие, даже блеск. Шико, прибывший прямо из Парижа, тоже остался доволен тем, что увидел.

Так как перед ним шел паж, королева, которая все время глядела по сторонам с рассеянным волнением всех душ, охваченных меланхолией, узнала цвета Наварры и подозвала его.

– Чего тебе надо, д'Обиак? – спросила она.

Молодой человек, вернее, мальчик, ибо ему было не более двенадцати лет, покраснел и преклонил перед Маргаритой колено.

– Государыня, – сказал он по-французски, ибо королева строго запрещала употреблять местное наречие при дворе во всех служебных и деловых разговорах, – один дворянин из Парижа, которого прислали из Лувра к его величеству королю Наваррскому и которого его величество король Наваррский направил к вам, просит ваше величество принять его.

Красивое лицо Маргариты внезапно вспыхнуло. Она быстро обернулась с тем неприятным чувством, которое при любом случае охватывает сердца людей, привыкших к огорчениям.

В двадцати шагах от нее неподвижно стоял Шико. Гасконец отчетливо вырисовывался на оранжевом фоне вечернего неба, и ее зоркий взгляд сразу узнал знакомый облик. Вместо того чтобы подозвать к себе вновь прибывшего, она сама покинула круг придворных.

Но, повернувшись к ним, чтобы проститься, она пальцами сделала знак одному из наиболее роскошно одетых и красивых кавалеров.

Прощальный привет всем на самом деле должен был относиться лишь к одному.

Несмотря на этот знак, сделанный с тем, чтобы успокоить кавалера, тот явно волновался. Маргарита уловила это проницательным взором женщины и потому добавила:

– Господин де Тюренн, соблаговолите сказать дамам, что я сейчас вернусь.

Красивый кавалер в белом с голубым камзоле поклонился с той особой легкостью, которой не было бы у придворного, настроенного более равнодушно.

Королева быстрым шагом подошла к Шико, неподвижному наблюдателю этой сцены, так соответствовавшей тому, о чем гласило привезенное им письмо.

– Господин Шико! – удивленно вскричала Маргарита, вплотную подойдя к гасконцу.

– Я у ног вашего величества, – ответил Шико, – и вижу, что ваше величество по-прежнему добры и прекрасны и царите в Нераке, как царили в Лувре.

– Да это же просто чудо – видеть вас так далеко от Парижа.

– Простите, государыня, – не бедняге Шико пришло в голову совершить это чудо.

– Охотно верю – вы же были покойником.

– Я изображал покойника.

– С чем же вы к нам пожаловали, господин Шико? Неужели, на мое счастье, во Франции еще помнят королеву Наваррскую?

– О ваше величество, – с улыбкой сказал Шико, – будьте покойны, у нас не забывают королев, когда они в вашем возрасте и обладают вашей красотой.

– Значит, в Париже народ все такой же любезный?

– Король Французский, – добавил Шико, не отвечая на последний вопрос, – даже написал об этом королю Наваррскому.

Маргарита покраснела.

– Написал? – переспросила она.

– Да, ваше величество.

– И вы доставили письмо?

– Нет, не доставил, по причинам, которые сообщит вам король Наваррский, но выучил наизусть и повторил по памяти.

– Понимаю. Письмо было очень важное, и вы опасались, что потеряете его или оно будет украдено?

– Именно так, ваше величество. Но, прошу вашего извинения, письмо было написано по-латыни.

– О, отлично! – вскричала королева. – Вы же знаете, я понимаю латынь.

– А король Наваррский, – спросил Шико, – этот язык знает?

– Дорогой господин Шико, – ответила Маргарита, – что знает и чего не знает король Наваррский, установить очень трудно.

– Вот как! – заметил Шико, чрезвычайно довольный тем, что не ему одному приходится разгадывать загадку.

– Если судить по внешности, – продолжала Маргарита, – он знает ее очень плохо, ибо никогда не понимает или, во всяком случае, не обнаруживает признаков понимания, когда я говорю на этом языке с кем-нибудь из придворных.

Шико закусил губы.

– О черт! – пробормотал он.

– Вы прочли ему это письмо?

– Оно ему и предназначалось.

– И что же, он понял, о чем там шла речь?

– Только два слова.

– Какие?

– Turennius, Margota.

– Turennius, Margota?

– Да, в письме были эти два слова.