еще не пришлось применять свои умственные способности.

– Я очень рад это слышать, сир, – ответил Шико, – ибо, как посол короля, являющегося вашим родственником и другом, имею к вашему величеству поручение весьма щекотливого свойства.

– Ну так не медлите, ибо разожгли мое любопытство.

– Сир…

– Но сперва предъявите свои верительные грамоты. Конечно, поскольку речь идет о вас, это излишняя формальность. Но я хочу показать вам, что хоть мы не более как беарнский крестьянин, а свои королевские обязанности знаем.

– Сир, прошу прощения у вашего величества, – ответил Шико, – но какие бы у меня там ни были верительные грамоты, мне пришлось утопить их в речках, бросить в огонь, развеять по ветру.

– Почему так, дорогой господин Шико?

– Потому что, отправляясь в Наварру с посольством, не приходится путешествовать так, как ездят в Лион для закупки сукна. Когда на тебя возложена опасная честь везти королевские письма, весьма и весьма рискуешь доставить их только в царство мертвых.

– Это верно, – сказал Генрих все так же благодушно, – на дорогах неспокойно, и мы в Наварре по недостатку средств вынуждены доверяться честности мужичья, впрочем, оно у нас не очень вороватое.

– Что вы, помилуйте! – вскричал Шико. – Но это же просто агнцы, это же ангелочки, сир, – правда, только в Наварре.

– Вот как! – заметил Генрих.

– Да, за пределами Наварры у каждой добычи видишь волков и коршунов. Я был добычей, сир, так что на меня нашлись коршуны и волки.

– Но я с радостью убеждаюсь, что они вас не до конца съели.

– Помилуй бог, сир, это уж не по их вине. Они-то старались, как только могли. Но я оказался для них жестковат, и шкура моя уцелела. Однако не станем, если вам угодно, вдаваться в подробности моего путешествия, они не существенны, и вернемся к верительным грамотам.

– Но раз их у вас нет, дорогой господин Шико, – сказал Генрих, – бесполезно, мне кажется, к ним возвращаться.

– То есть их у меня нет в настоящее время, но одно письмо при мне было.

– А, отлично, давайте его сюда, господин Шико.

И Генрих протянул руку.

– Вот тут-то и случилась беда, сир, – продолжал Шико. – Как я уже имел честь докладывать вашему величеству, у меня было для вас письмо, и, можно сказать, ни у кого не бывало письма лучше.

– Вы его потеряли?

– Я как можно было скорее уничтожил его, сир, ибо господин де Майен мчался за мной, чтобы его у меня похитить.

– Кузен Майен?

– Собственной своей особой.

– К счастью, он не очень-то быстро бегает. Ну, а как – он все продолжает толстеть?

– Помилуй бог, в настоящее время – вряд ли.

– Почему?

– Потому что, мчась за мною, сир, он, понимаете ли, имел несчастье меня настичь и, что поделаешь, при встрече получил славный удар шпагой.

– А письмо?

– Письма он не увидел, как своих ушей, благодаря принятым мною мерам предосторожности.

– Браво! Напрасно вы не пожелали рассказать мне о своем путешествии, господин Шико, изложите все до малейших подробностей, меня это очень занимает.

– Ваше величество очень добры.

– Но меня смущает одна вещь.

– Что именно?

– Если письмо не существует для господина де Майена, то не существует оно и для меня. А раз письма нет, как узнаю я, что мне написал мой добрый брат Генрих?

– Простите, сир, оно существует в моей памяти.

– Как так?

– Прежде чем уничтожить письмо, я выучил его наизусть.

– Прекрасная мысль, господин Шико, прекрасная, узнаю ум земляка. Вы, значит, прочитаете мне его вслух?

– Охотно, сир.

– Таким, как оно было, ничего не изменив?

– Не перепутав ни слова.

– Как вы сказали?

– Я сказал, что изложу все в точности: хоть язык мне и незнаком, память у меня превосходная.

– Какой язык?

– Латинский.

– Я вас что-то не понимаю, – сказал Генрих, устремляя на Шико свой ясный взгляд. – Вы говорите о латыни, о письме…

– Разумеется.

– Объяснитесь же. Разве письмо моего брата написано было по-латыни?

– Ну да, сир.

– Почему по-латыни?

– А, сир, наверно, потому, что латынь – язык, не боящийся смелых выражений, язык, на котором все можно высказать, на котором Персий и Ювенал[52] увековечили безумие и грехи королей.

– Королей?

– И королев, сир.

Брови короля сдвинулись над глубокими впадинами глаз.

– Я хотел сказать – императоров и императриц, – продолжал Шико.

– Значит, вы знаете латынь, господин Шико? – холодно спросил Генрих.

– И да и нет, сир.

– Ваше счастье, если да, ибо в таком случае у вас по сравнению со мной – огромное преимущество; я ведь ее не знаю. Из-за этой проклятой латыни я и мессу-то перестал слушать. Значит, вы ее знаете?

– Меня научили читать по-латыни, сир, равно как и по-гречески и по-древнееврейски.

– Это очень удобно, господин Шико, вы – просто ходячая книга.

– Ваше величество нашли верное определение – ходячая книга. У меня в памяти запечатлевают какие-то страницы, посылают, куда нужно, я прибываю на место, меня прочитывают и понимают.

– Или же не понимают.

– Как так, сир?

– Ясное дело: если не понимают языка, на котором вы напечатаны.

– О сир, короли ведь все знают.

– Так говорят народу, господин Шико, и так льстецы говорят королям.

– В таком случае, сир, незачем мне читать вашему величеству это письмо, которое я заучил наизусть, раз ни вы, ни я ничего не поймем.

– Кажется, латинский язык сходен с итальянским?

– Так утверждают, сир.

– И с испанским?

– Очень, как говорят.

– Раз так – попытаемся: я немного знаю по-итальянски, а мое гасконское наречие весьма походит на испанский. Может быть, и в латыни как-нибудь разберусь, хотя никогда ее не изучал.

Шико поклонился.

– Так ваше величество изволите приказать?