– Само собой разумеется… Мне ли судить, что скучно, а что занимательно, мне, сельскому пастору?

– О, в этом отношении я доверюсь скорее вам, нежели некоторым критикам из числа моих друзей или недругов!

– Тогда отправимся в путь, поскольку жена моя словно на горячих углях при мысли, что мы опоздаем на станцию, пропустим этот поезд и она лишится двух часов, нужных ей для того, чтобы приготовить гостю обед.

Я достал мои часы.

– Так когда же отправляется поезд?

– Без четверти час.

– А уже двадцать минут первого.

– И нам предстоит пройти две мили вмести с детьми.

– У меня есть карета и лошади, способные мчаться, как ветер… Собирайте вашу стаю (дети в это время рвали цветы); я велю запрягать, и мы отправляемся.

– Но вы почти не видели Ньюстедское аббатство.

– Что ж, вы расскажете мне о том, чего я не успел осмотреть.

– Согласитесь, пастор Бемрод не выходит у вас из головы.

– О, так оно и есть!

– Что же, велите запрягать… Джордж! Ада!

Дети, затерявшиеся на лужайке, встали, и их головы показались над высокими травами.

Я побежал к карете.

Кучер заканчивал запрягать, когда молодое и прекрасное семейство появилось у мрачных ворот Ньюстедского аббатства.

Мы сели в карету, через четверть часа уже были на станции, а еще через час вышли в Чидле.

Здесь мой соотечественник протянул руку и, указывая мне на колокольню, вокруг которой, примерно в двух милях от нас, сгрудилось множество домов, утопающих в зелени, произнес:

– А вот и Ашборн.

Нет ни малейшей необходимости описывать читателям деревню Ашборн (они с ней знакомы) и пасторский дом (они его посещали).

Деревня, правда, увеличилась на два десятка домов, но пасторский дом сохранил свой былой облик; только фрески пастора Бемрода – эти изысканные алтари Гименею, эти нежные голубки, целующиеся на колчане и скрещенным с ним луком – исчезли под бумажными обоями жемчужно-серого цвета с темно- серыми разводами.

Обеденная зала осталась такой же, кабинет – таким же, и его окна по-прежнему выходят в тот же садик, где распевают конечно не те же самые соловьи, но потомки той птицы, которая во времена доброй г-жи Снарт пела там так мелодично, что г-н Бемрод принял ее за душу последней из умерших дочерей своей хозяйки.

Однако, что вполне понятно, когда я вошел в пасторский дом, о преданиях которого я совершенно ничего не знал, все это не могло меня взволновать.

Но что я отметил, так это атмосферу опрятности и довольства, которой веет уже на пороге дома, где живут молодые хозяева: это чувствовалось и в радости собаки, встретившей отца, мать и детей громким лаем и вилянием хвоста, и в доброжелательной улыбке, игравшей на губах молоденькой служанки – горничной и кухарки одновременно.

Сразу же по возвращении домой вся семья занялась домашним хозяйством: жена пошла на кухню, служанка побежала на птичий двор, дети завладели садом, а муж отправился за письмами, предварительно устроив меня в милой небольшой комнате на втором этаже, окно которой выходило на дорогу.

Минут через десять он вернулся с полусотней писем в одной руке и рукописью – в другой.

– Держите, – сказал он, протянув мне все эти бумаги, – вот ваш готовый роман.

– Благодарю вас, мой хозяин… Знаете, поговаривают, что так они и приходят ко мне. Но я опасаюсь…

– Чего?

– Что перевод потребует от меня больше усилий, нежели само сочинение романа, и что, дойдя до третьего письма, я покину пастора Бемрода и возвращусь к капитану Полю,. [883] к д'Арманталю[884] или какому-нибудь д'Артаньяну[885]

– Я предусмотрел это, – с улыбкой отозвался мой хозяин.

Я взглянул на него:

– Вы предусмотрительны?

– Да, я всегда думал о том, что вы или кто-нибудь из ваших собратьев по перу – Бальзак,[886] Сю[887] или Жорж Санд – приедет в Ньюстедское аббатство, я узнаю о его появлении и предложу ему подарок, который сейчас предлагаю вам.

– И, будьте откровенны, кому из четырех вы предпочли бы сделать этот подарок?