Только у входа в парк я узнал, что Байрон был погребен в хакналльской церкви, а не в склепах старинного Ньюстедского монастыря.

Я поспешил в церковь.

Но, когда это паломничество было совершено, не было еще одиннадцати утра, и я возвратился в замок.

Замок, описанный поэтом, располагался посреди долины с ее тенистыми холмами, руинами аббатства и озером, на берегу которого, по словам Томаса Мура, можно было найти могилу бедного Ботсвена.

Было вполне естественно, чтобы я, списав эпитафию поэту, списал затем эпитафию тому, кого Байрон называл своим лучшим другом.

Я издали узнал надгробный памятник. Около него, опершись на камень, сидела молодая женщина; двое детей в десяти шагах от нее играли в высокой траве. Она трудилась над каким-то шитьем, время от времени поднимая глаза, чтобы следить за детьми и не дать им подойти слишком близко к озеру.

Ее муж неспешно прогуливался с книгой в руке.

Женщина выглядела года на двадцать четыре, ее муж – лет на тридцать, а дети – на пять-шесть; старшим из них был мальчик, младшей – девочка.

Молодая мать была одета во все белое; голову ее украшала широкополая соломенная шляпка, какие носят в кантоне Во;[876] две необычайно густые светлые пряди волос, завитых в букли, ниспадали по обеим сторонам ее головы.

Я назвал бы ее скорее изящной, нежели красивой, и в ее изяществе, как это свойственно англичанкам, было нечто от изящества растений и цветов.

Я подошел к ней и, поскольку она заслоняла собой надпись, как можно более любезно попросил ее позволить мне прочесть эпитафию Ботсвену.

Но тут я увидел, что она ни слова не понимает по-французски.

Я же, хотя и читаю довольно бегло по-английски, никогда не мог произнести ни одной фразы, понятной для британских ушей.

В этом отношении я сознавал всю свою беспомощность; поэтому я не решился произнести те три- четыре слова, которые, будь они написаны, несомненно смогли бы передать мою мысль, но, будучи произнесены, не имели бы никакого смысла для моей собеседницы.

Улыбаясь, она жестом попросила меня набраться терпения и окликнула мальчика, прибежавшего на дважды произнесенное имя Джордж.

Опиравшаяся на руки и ноги девочка смотрела, как удаляется от нее ее брат.

Молодая женщина сказала мальчику несколько слов, и он повернулся в мою сторону, устремил на меня свои огромные голубые глаза, приподнялся на цыпочках, чтобы разглядеть меня получше, и спросил на превосходном французском:

– Сударь, матушка желала бы знать, чего вы хотите?

– Чего я хочу? Сначала, чудное мое дитя, я хотел бы тебя поцеловать, если твоя матушка это позволит.

– О да! – откликнулся он. И он протянул мне обе руки.

Я поднял его и поцеловал в обе милые полные розовые щечки.

Мать улыбалась, глядя на нас.

Мать всегда улыбается, когда целуют ее дитя.

– А чего еще вы хотите? – спросил меня маленький Джордж, когда я опустил его на землю.

– Мне хотелось бы, чудное мое дитя, списать несколько строк, выгравированных на этом камне.

– А, эпитафию Ботсвену?

– Вы знаете о Ботсвене? – удивился я.

– Собака Байрона… да, я о ней знаю.

Затем, повернувшись к матери, он перевел ей мою просьбу на английский. Молодая женщина улыбнулась, встала, поцеловала мальчика и направилась напрямик через лужайку к мужу.

– Я вынудил уйти твою маму, мой дружок? – спросил я мальчика.

– О нет, – возразил ребенок, – она пошла за папой. Тем временем девочка встала на ноги и, семеня, подошла к нам.

– Джордж, – произнесла она по-французски ничуть не хуже брата, – почему это ты оставляешь меня одну? Разве ты меня больше не любишь?

– Что ты, Ада, я по-прежнему тебя люблю, но меня позвала мама.

– А чего хочет этот дядя?

– Ты же видишь, – объяснил мальчик, – он хочет списать эпитафию бедному Ботсвену.

– А-а!.. – протянула девочка. – Но зачем это ему?

– Ей-Богу, не знаю… Быть может, чтобы вставить в книгу.

Девочка взглянула на меня с любопытством. Списывая эпитафию славному ньюфаундленду, я следил за детьми, ничего не упуская из их разговора. Дописав последнее слово, я поднял голову и увидел рядом со