Он решил спустить отходы в унитаз, но на четвертой кожуре трубы забились. Обнаружив засор, отец Грегора, естественно, взялся за вантуз. Грегор спрятался в комнате и жарко молился Богу, чтобы трубы прочистились сами собой, а кожура провалилась вниз. «Если ты поможешь мне, Господи, я больше никогда не стану мастурбировать с фруктовой кожурой!» Отец Грегора не сумел прокачать трубы и вызвал сантехника. Тот явился с тросом и предвестием катастрофы.
Господь ответил на молитвы Грегора. Провинившийся фрукт и впрямь провалился вниз, а сантехник только высказался в том смысле, что, мол, неплохо бы матушке Грегора включить в семейный рацион больше клетчатки. Грегор сдержал обещание Господу и навсегда отказался от всяких фруктовых непотребств — по крайней мере в этом он заверил меня, сидя у больничной постели.
Так мы и хохотали друг над другом и клялись держать секреты друг друга в тайне, когда в палату явилась, завернутая в бинты, точно мумия, Марианн Энгел: сине-зеленые глаза ее сверкали меж белых полос на лице, а темные волосы рассыпались по спине гривой.
Она явно не ждала подобной встречи с психиатром в моей палате. Тем более с тем самым психиатром, что лечил ее саму. Марианн Энгел застыла как вкопанная, как будто в членах разом наступило трехтысячелетнее (или семисотлетнее) трупное окоченение. Грегор узнал ее незабываемые волосы и глаза и заговорил первый:
— Марианн, какая приятная встреча! Как ваши дела?
— Все в порядке, — прозвучал краткий ответ. Она, должно быть, испугалась из-за своего наряда вновь попасть в сумасшедший дом, ведь прогулку по ожоговому отделению в бинтах можно было счесть в лучшем случае весьма странной, а в худшем — дурной шуткой.
Грегор попытался ее успокоить:
— Хэллоуин — мой самый любимый праздник, даже лучше Рождества! У вас прекрасный костюм! — Он сделал паузу, давая Марианн Энгел возможность высказаться, но она все молчала, и он продолжил: — Знаете, нам, психиатрам, это очень нравится. Рассматривать людей в костюмах — точно заглядывать в их самые глубинные фантазии. А я вот собираюсь нарядиться Большевиком-чудовищем.
Марианн Энгел нервно теребила кончики бинтов, затянутых под грудью. Грегор понял, что все его попытки завязать разговор напрасны, вежливо попрощался и направился к выходу.
После его ухода Марианн Энгел чуть расслабилась, стала кормить меня шоколадками и рассказывать истории о привидениях — самые обычные, не те, в которых фигурировали ее собственные знакомые. Она рассказала очень распространенную историю о двух мальчишках, которые услышали по радио о сбежавшем из психушки маньяке с крюком вместо руки и бросились прочь из того района, скорее домой — а там, на дверной ручке, висит вырванный с мясом крюк! О том, как юная девушка голосовала на дороге, поймала машину, ее подвезли домой, но она забыла в машине пальто и водитель пару дней спустя заехал к ней — вернуть пропажу, но тут вдруг обнаружилось, что девушка погибла десять лет назад, на том же самом месте, где он ее подобрал. О том, как один человек собирал паззл, сидя за столом в своей собственной кухне, а там складывалась картинка, как он сам сидит за столом и складывает паззл, а на последнем кусочке мозаики оказалось жуткое лицо в окне. О том, как молоденькой няне все время кто-то звонил, угрожая ребенку, за которым она присматривала, а потом она позвонила на телефонную станцию и выяснила, что звонки эти шли с ее же телефонного номера. И все такое.
Рассказывая, Марианн Энгел покрыла голову запасной простыней с кровати и подсветила изнутри лицо фонариком, позаимствованным со стола медсестры у входа в отделение. Все это было так банально, что казалось совершенно очаровательным. Она осталась намного дольше, чем разрешалось посетителям — медсестры давным-давно прекратили попытки загнать Марианн Энгел в общие рамки, — а в полночь как будто растерялась, что старинные часы не бьют двенадцать (или, может быть, тринадцать) раз.
Напоследок, рано-рано утром, перед самым уходом, она лишь добавила:
— Только дождись Хэллоуина на следующий год! Мы отправимся на удивительный праздник…
Кожу мне теперь пересаживали реже. Существование по-прежнему текло от операции к операции, что было вполне ожидаемо, но суицидальный бред наяву почти прекратился и я теперь сделался лучшим учеником Саюри. Я мог бы соврать и сказать, что достиг успехов лишь благодаря своему несгибаемому характеру или что стремился соблюсти условия договора с Нэн. Мог бы соврать и сказать, что делал все ради себя. Мог бы соврать и сказать, что увидел свет. Нет; главным образом я хотел произвести впечатление на Марианн Энгел.
Как миленько. Мерзкая змеюка радостно вильнула языком и хвостом, стиснула меня. «Интересно, что получится, когда ты выпишешься?»
Я продвинулся до того, что уже способен был прошаркать несколько шагов кряду с помощью алюминиевых ходунков. Чувствовал я себя преглупо, но Саюри уверяла, что вскоре я смогу перейти на костыли.
Очень сильно помогли мне сделанные на заказ ортопедические ботинки. От первой пары ноги сильно болели, и тогда специалист сшил вторую пару, с учетом возникших проблем. Главный же эффект от этих ботинок был не физический, а моральный. Ботинки — величайший уравнитель для человека, лишенного пальцев: точно кожаная маска на обезображенном лице.
Надо признать, Саюри отлично знала, что делала. Вначале большинство упражнений были на растяжку, чтобы вернуть мне утраченную амплитуду движений. Затем мы перешли к эспандерам — эластичным лентам, которые использовали в качестве упоров, а уж после переключились на простую силовую программу. С каждой неделей я поднимал все больший вес, а иногда даже спрашивал у Саюри, можно ли сделать два-три лишних, не запланированных программой подхода.
Теперь я был в состоянии выбираться из постели и ковылять до туалета. Огромный прорыв — способность самому себя обслуживать, скажет кто-то. Но каким же психологическим ударом оказалось для меня обнаружить, что я больше не способен писать стоя! Как будто меня попросту оскопили.
Заканчивался седьмой месяц госпитализации, приближалось Рождество.
Марианн Энгел старалась изо всех сил: украшала палату венками, ставила отрывки из Генделя — и сокрушалась, что в ожоговом отделении не разрешается зажигать свечи.
Вечером шестого декабря Марианн Энгел выставила мои новенькие ортопедические туфли на подоконник со словами, что в эту ночь святой Николай оставляет подарки в детских ботиночках.
Я возразил: дескать, в трейлере такой традиции не было, — она же напомнила, что жизнь не начинается и не заканчивается моим личным опытом. Вполне резонно.
Я указал на тот факт, что уже не ребенок, но она просто отмахнулась:
— Для Бога все мы дети.
На следующее утро Конни схватила мои ботинки с подоконника:
— А
Меня это происшествие необычайно растрогало. Я отреагировал не столько на сам подарок, деньги, сколько на вдумчивое отношение Марианн Энгел к моей ситуации. Приближающиеся праздники ставили меня в затруднительное положение: как же я смогу купить рождественские подарки? Конечно, у меня осталось кое-что на тайном счете в банке, на другое имя, однако я не мог бы до него добраться. Пожалуй, я и вовсе не смогу забрать деньги, даже когда выпишусь: фотография на фальшивом удостоверении личности, по которому я открывал этот счет, больше не соответствует моему лицу.
Марианн Энгел догадалась, что мне необходимо, и, не вынуждая меня просить денег или обходиться без них, придумала очаровательный способ снабдить меня наличностью. Подарок! От святого Николая!
Итак, затруднение мое разрешилось. Почти. Мне все еще требовалось найти способ получить подарки из магазина прямо к больничной койке; впрочем, у меня имелся отдельный план.
Я попросил Грегора зайти ко мне после тренировки с Саюри.
Когда оба оказались в палате, я начал так:
— Можете, конечно, отказаться, но вы оба могли бы меня реально выручить. Надеюсь, вы сможете пройтись вместо меня по магазинам?
Грегор поинтересовался, зачем мне понадобились оба. Потому что я хочу сделать подарки вам обоим, объяснил я, но нельзя же просить каждого покупать их себе самим. Саюри купит мой подарок для Грегора, а Грегор мог бы купить за меня подарок для Саюри. Остальные подарки пусть купят вместе.
