Вздрогнул я.

«Это что ж такое? — спрашиваю (опять это слово!). — Как то есть неполноценный? Кто же за тебя и какую цену даёт? Что ты — конь или корова?»

«Нет, — отвечает, — я психический».

«Вот оно что! — думаю. — Я припадочный, а он психический. Хорошо! Недаром такую компанию собирают».

Курт остановился, и лицо его несколько раз передёрнулось.

Мать слушала стоя, облокотясь о спинку кресла. Отец выглядел чрезвычайно заинтересованным. Он сидел выпрямившись и не сводя с Курта зачарованного взгляда. Курт вынул платок и стал старательно обтирать лоб. Говорить ему становилось всё труднее и труднее.

— Ну, ну! — заторопил отец его. — Ну, ну, Курт, голубчик, дальше что?

— Ну, дальше... Смотрим мы с этим психическим друг на друга и молчим. Не о чем больше разговаривать. Передёрнул он плечами, говорит: «Холодно».

Вдруг я слышу — сзади опять дверь щёлкнула, это уже в третий раз, и влетает... кто бы вы думали... Рыжий! Видно, он упирался, не шёл, так ему в коридоре хорошего пинка дали, потому что он влетел, как с дерева в воду нырнул, головой вперёд и об пол ррраз! — стул тут на дороге стоял, он стул свалил к дьяволу и сейчас же вскакивает на ноги, подлетает к двери и ну в неё стучать кулаком: «Пустите, пустите!» Да разве дверь прошибёшь? Дверь железная, герметически закрывающаяся, в неё бревном бей — она не шелохнётся. Вот он раза три так стукнул и сполз, как мешок, на пол. Я к нему подбежал, поднимаю его, а он только головой мотает и ревёт, ревёт, не плачет, а вот именно ревёт, без слёз. Взял я его за плечо.

«Да что с тобой? — говорю. — Опомнись!»

И вдруг чувствую — оно на меня находит. Как будто на какое-то кратчайшее мгновение у меня перед глазами вздрогнуло и не то что раздвоилось, а как-то отслаиваться начало. Ну да это никак словами не объяснишь. Сам становишься иным, и всё вокруг тебя иное, совсем не то, что было секунду назад. А главное — вдруг страшная такая ясность, чёткость, резкость во всех предметах. Как будто всё вокруг из чёрной жести вырезано или, ещё лучше, будто всё, что есть, ты на мгновение увидел при свете молнии. До этого был мрак и после этого мрак, а вот какое-то малейшее мгновение вырывается из этой тьмы, и ты всё видишь ярко, точно, резко, а главное — совершенно неподвижно. Так у меня с этого озарения всегда припадок начинается. А сознание-то ясное, очень ясное, ещё, пожалуй, твёрже и яснее, чем всегда, и главное — всё что-то не так, как следует, но это уж потом понимаешь, потом, а сейчас только стоишь неподвижно и видишь всё в каком-то новом освещении — жёстком, пронизывающем насквозь, беспощадном.

«Ах, — думаю, — упаду! Сейчас упаду!»

И вот чувствую, как меня изнутри ломает и выгибать начинает... и голову, голову назад закинуть хочется, даже не то что ломает, а просто хочется и надо закинуть, выгнуться как-то, ровно от сильной боли, а боли-то никакой нет. И в то же время все чувства отлетают — ни страха, ни желаний, ничего. Только стоишь, смотришь и ждёшь, что вот-вот волна какая-то обрушится и накроет с головой. Стою я, смотрю на рыжего и чувствую эту волну уже на себе.

«А, — думаю, — так вот оно что! Вот он где, мой конец!» И почему-то мне думается, что, как я упаду, тут меня обязательно о камни и расшибёт, потому что всё тут камень и железо! Куда ни посмотри, всё одно железо и камень!

«Вставай, — говорю рыжему, — что ты расселся! Нехорошо, ведь не маленький!»

А он с полу поднял на меня глаза и спокойно мне эдак говорит:

«Ну вот и смерть наша пришла. Сейчас нас всех удавят».

Я почему-то даже и не удивился этому, но тот-то, с примятым носом, как закричит — и тоже к двери. Ударился в неё головой, как бабочка в стекло, отскочил да к окну, а от окна снова к двери да снова к окну. Смотрю поднялся на пальцы, лезет, лезет по стене, пыхтит, всё хочет рукой до стекла дотянуться. Да куда там! Решётка в два пальца толщиной! Он как-то руку боком просунул, ободрал её, да так и завяз и повис. Я спрашиваю рыжего:

«То есть как удавят? Чем удавят? Да и зачем нас давить?»

А он с пола на меня смотрит и говорит, опять-таки совершенно спокойно:

«А как собак газом удавили, так и нас удавят. Сначала на собаках пробуют, а потом на людях, на неполноценных».

Смотрю я на него и чувствую, как будто мне к лицу мокрая паутина пристала или кто легонько холодной рукой провёл по щекам вверх и вниз, и напрягается, напрягается тело, растёт и всё назад, назад подаётся. И уж я на себя, как во сне, со стороны смотрю и себя словно во весь рост вижу. То есть опять- таки не то что вижу буквально, а как-то чувствую или думаю, что вижу себя, как в зеркале, с ног до головы. Никак я этого объяснить не смогу.

А он, рыжий, мне с пола опять:

«При мне уж третью партию пробуют, всё психически неполноценных, я думал, что меня не тронут, а оно, видишь, как вышло».

И с тем усмехнулся! Честное слово, усмехнулся! Тут этот, около окна, опять как закричит. Рука-то у него завязла, он так на ней и повис. И меня в виски как саданёт! Ну, расшибусь, думаю, обязательно расшибусь. И вот прямо перед собой вижу мраморный угол стола, ничего больше вокруг не вижу, только его. И опять так ясно, резко, чётко вижу, и несёт, несёт, несёт меня прямо на него! И вдруг наступила тишина. Такая тишина! Вот она, думаю! Вот она, моя смерть!

...Очнулся.

Лежу где-то на диване, а тела-то у меня и нет. Так во мне всё легко и расслаблено. Рот запёкся какой-то противной сладостью. Только одно сознание и сохранилось: что вот я есть, живу, лежу где-то и притом так ещё лежу, что голова у меня в яме.

Слышу разговор.

«Пускай, пускай! Это интересный случай, я хочу проследить».

Другой ему что-то возражает, вроде того, что неудобно, инструкция, пойдут слухи, лучше бы сейчас же сделать инъекцию, и опять первый говорит:

«Вы же видели — припадок, что он знает?»

Открыл глаза, смотрю — около меня тот, которого я хозяином называл. Стоит, за руку меня держит.

Увидел, что я очнулся, спрашивает:

«Ну как?»

Я только головой покачал.

Он улыбнулся, наклонился надо мной и говорит:

«Знаете, несчастье случилось, ночью, когда вы были в лаборатории, баллон с газом разорвало. Ну да вы крепкий, выжили».

Я ему на это ничего не ответил. Опять глаза закрыл. Всё тело качается, звенит и как будто улетает куда-то, даже лёгкая тошнота от этого качания и полёта. И так мне на всё это наплевать, так мне это легко и безразлично, что ни думать, ни говорить, ни жить не хочется. «Инъекция! — думаю. — Чёрт с вами, пусть инъекция!..» Слышу опять:

«Нет, всё-таки надо бы...»

«Э, — думаю, — да коли ты! Коли скорее! Коли да уходи, чтоб я голос твой не слышал!»

И вдруг мой хозяин тому эдак резко: «Оставьте!».

Потом опять тишина — ушли, значит.

Курт снова вынул из кармана платок и тщательно вытер лицо. Его левая щека теперь безостановочно дёргалась.

— Ну что ж, — начал отец и поднялся с кресла, — как же вы?..

Вдруг мать быстро повернулась к окну.

Гулко и повелительно раздался в саду автомобильный гудок.

Вошёл высокий, статный человек в сером плаще и, не закрывая дверь на террасу, остановился, улыбаясь и смотря на нас. Сзади, в уже сгустившейся, но прозрачной темноте, копошились ещё люди, но он стоял, загораживая им вход и легко переводя глаза с отца на мать и с матери на меня. При этом он