прогуливается. Привели нас в какой-то деревянный загончик, говорят:

«Спускай».

Ну, спустили мы их с цепи. Забегали они по этому загончику, залаяли, стали играть, друг через друга прыгать — рады после клетки-то! Рыжий стоит и ухмыляется. Вдруг смотрю — приходит тот сероглазый, что меня сюда определил. Посмотрел на меня, на собак и:

«Сколько здесь?»

«Сорок штук», — отвечаю.

«А в книге, — спрашивает, — отметил?»

«А как же! — говорю. — Выбыло в лабораторию номер шесть сорок собак».

«А что вы там по телефону шуточки отпускаете? Что вам тут, мюзик-холл, что ли?»

«Нет, говорю, не мюзик-холл!»

«Ну вот и советую вам этот стиль переменить, здесь он не у места. Собаки кормлены?»

«Есть стиль переменить. Так точно, кормлены».

Посмотрел он на меня долгим, пристальным взглядом, ничего больше не сказал, вышел. Пришёл я обратно, тот, рыжий, сидит на ящике, песни поёт раньше меня вернулся. Сел я напротив, смотрю на него. Он поёт, он поёт глаза, как соловей, закатывает.

«Что же, — спрашиваю я, — они с собаками будут делать?»

«А что с ними делать? Шкуру долой, а мясо нам же — других собак кормить».

«О! — говорю. — Что ж, их там режут?»

«Нет, — отвечает, — вроде как давят».

«А зачем?» — спрашиваю.

«Ну, зачем! Значит, нужно зачем-то, какую-то из них науку там вырабатывают».

И снова песни запел.

Ну что ты с таким дьяволом сделаешь?! Плюнул я, слез с ящика и ушёл к себе. Верно, на другой день привозят нам уже не собак, а сорок собачьих туш. Посмотрел я на них — нет, горло не резаное, раны нигде нет. «Что за чёрт? — думаю. — Верно, давленые они, что ли?» Разрубили мы их с рыжим на куски, бросили собакам — нате, мол, лопайте! Скоро туда же пойдёте, раз такое дело...

Ну-с, вот проработал я таким образом два месяца с лишком, всё собак принимал и отправлял, и за это время перевели их, хорошо помню, ни больше ни меньше как пятьсот собак. Потом раз ночью звонит телефон. Вскочил я со сна. Что такое? Слышу, в трубке голос того, что меня сюда принимал:

«Немедленно явиться в лабораторию номер шесть».

«С собаками?»

«Нет, без собак».

«Что за история?» — думаю. Никогда меня ночью не вызывали.

Оделся, пошёл. В проходной будке меня уже ждут, прямо без пропуска провели в корпус, на второй этаж. Там мой хозяин и ещё какой-то, помоложе. Оба в белых халатах, а из-под халатов серые формы.

«Здравствуйте, Курт», — говорит старший.

Я поклонился легонько.

«Здравствуйте, господин начальник».

«Как ваши собаки?»

«Спасибо, говорю, ничего, всё благополучно».

«Так вот, придётся вам помочь кое-что сделать в лаборатории».

«Что же, говорю, идёмте».

Пошли.

Завёл он меня в лабораторию. Смотрю — через все помещение мраморные столы, а на столах пусто, ничего нет, ни посуды химической, ни приборов, ни книг, ничего. Смотрю на окна — окна в железную решётку убраны, да только как-то странно, со стороны комнат, так, что до стекла не достанешь. «К чему это, — думаю, — так?» Смотрю на стены. А стены глухие, пробкой обитые, и ничего на них нет. Ни полок, ни таблиц, ничего! Смотрю на двери — двери железные, герметические, и над ними, так на высоте человеческого роста, окно проделано, и стекло в нём толстое-толстое, в два пальца. Ох, как всё мне это не понравилось! Главное — не вижу, на чём же тут работать. Столы да стены! Какой же тут ремонт? И закололо мне сердце, закололо, так нехорошо стало... Ну, прямо объяснить вам не могу, как нехорошо. Ночь... Тишина... Окна в решётках. Эти стены глухие, столы мраморные. «Ой, — думаю, — неладно что-то! Не кончится это добром!» Но стараюсь вида не показывать, как будто так и должно всё быть.

«Так что ж прикажете делать?»

А он с меня глаз не сводит. Стоит и улыбается.

«Ну как, припадки у вас бывают?»

«Да вот, говорю, уже две недели не было».

«Ну а общее самочувствие как? Улучшается?»

«И общее самочувствие, говорю, то же».

«А скучать теперь не скучаете?»

«Как, говорю, не скучать, если я, кроме рыжего, ни одного человеческого лица не вижу, всё одни собаки, будь они трижды прокляты!»

Засмеялся.

«Собака, говорит, друг человека!»

«Нет, говорю, избавь меня, Боже, от таких друзей, как сказал какой-то философ. Да что тут говорить, у меня там невеста осталась. (Это я уже нарочно сочинил: что он, думаю, мне на это скажет?) Мне её увидеть надо, а тут пожалуйста... собаки!»

Рассмеялся он, похлопал меня по плечу.

«Это, говорит, верно, собака невесту не заменит. Ну, ничего, мы вам скоро длительный отпуск дадим. Собаки... они, верно, в больших дозах действуют раздражающе».

Тут входит какой-то, тоже в белом халате, и к нему:

«Вас к себе начальник просит».

«Ага! — говорит мой хозяин. — Вы, Курт, подождите здесь одну минуту, я сейчас приду и покажу, что надо делать. Одну минуточку».

Вышел, и сейчас же дверь за ним захлопнулась, щёлкнула. Чётко эдак, ясно щёлкнула, как будто курок кто спустил. «Эх, — думаю, — неладно». Подошёл, подёргал-подёргал — так и есть, заперта! Стукнул для чего-то, сам не пойму, для чего. Куда там! Только кулак ушиб. Сел тогда я к столу, закрыл лицо руками. «Что ж, — думаю, — будет? Зачем меня сюда привезли? Починка? Какая тут, к чёрту, починка! Чего тут чинить? Пробка да железо, нечего тут чинить! Окончательно можно сказать, что нечего!» Думаю так, а сам дрожу и дрожу, как будто меня в холодную воду окунули. Хочу удержаться и, представьте, не могу — тело само собой ходит. Э, думаю, плохо моё дело. А кругом-то тишина! Та-ка-я ти-ши-на! Слышно, как собственное сердце бьётся. Так минуты две я посидел, вдруг дверь сзади опять щёлкнула, отворилась, но не полностью, а так только, чтобы можно было пройти, и вот входит какой-то человек; я сразу увидел, что он не из ихних, хотя и в халате. Так какой-то, низенький, головка репкой, нос придавлен, глаза ясные и пустые, как солдатские пуговицы. Вошёл в лабораторию, рот открыл, стоит и смотрит.

«Здравствуй!» — говорю.

«Здравствуйте!» — отвечает он мне и с места не двигается.

«Ну, что ж стоишь, проходи!»

«Ничего, я и так!»

«Ну, стой так, если уж ты такой деликатный! Давно тут работаешь?»

«Нет, я только что поступил!»

«А откуда, — спрашиваю, — поступил?»

«Да вот из больницы выписался».

«Что, болел разве чем?»

Не отвечает, стоит и улыбается. Да улыбается эдак криво и жалко, ровно милостыню просит.

«Что ж,. — говорю, — молчишь?»

А он мне:

«Я неполноценный».