фантомов, которые я некогда начертала. Какие-то проекции имели оттенки, какие-то выстроились очень прямо. Но это все очень рискованно. Помещение моей жизни теперь так организовано, что это вряд ли повторится с таким грохотом и дымом, как раньше. Тут дети, тут концерты, тут стихи, тут книжки. Детям нужно много дать и отметить то, что получилось в результате. Это ежедневный, ежегодный, нескончаемый цикл. Мне кажется, тут яблоку негде упасть, я просто не могу нарисовать в воображении ту иглу, острие которой войдет в мою бедную душу сегодня. Неуязвима!
— Откуда я знаю! А как женщины с детьми влюбляются, впадают в какое-то безумие? Это совсем простенькие эмоции, это же не теплушки эвакуации. Так всегда бывает: не имеешь права, не имеешь, а потом вдруг имеешь.
— Это лучевые направления. Это все очень индивидуально. В молодости кажется, что все понимаешь, а дальше вообще ничего не понимаешь. Я сейчас ничего не понимаю. Мир эмоций живет какой-то странной жизнью. Мне сегодня кажется, что запросто можно жить без так называемой остро заявленной любви. Я очень была горячечная в молодой молодости, многое необыкновенно декларативно воспринимала и ультимативно переживала. А уж излагала вообще просто рекламно!
— В 19 лет. Родители потворствовали. С 17 до 19 лет я оказалась девочкой, их беспокоящей. Все было как-то двояко: мы мирные люди, но мой бронепоезд все время пыхтел на каком-то пути, который их очень беспокоил. И сбыть меня быстро им казалось тогда очень мудро. Наверное, какая-то правда в этом была.
Я думаю, что такая лабораторная работа, закалка первым браком, нужна. Что там с этой вакциной в каждом конкретном предмете произойдет, я не знаю, но, видимо, вливать надо. В мирное сотрудничество с пространством ты все равно входишь после 30 лет. Мир — огромная колба, а ты жалобно подергиваешься, пока находишь какие-то позиции. Но и потом на смену одному смятению приходит другое, наступает другое измерение. Очень много сил было потрачено на смятение, но сейчас видится, что там был такой запас сил, в сутки или в неделю удавалось так много успеть, что сейчас это кажется невероятным.
— Нет. Наверное, так получилось от страха, от неуверенности в себе, от неуютности такой высокой, сильно электризовавшей и не дававшей мне покоя ни днем, ни ночыо. Очень жаль, но она меня и сегодня не оставила. Жизнь устроена так, что глаза боятся, руки делают. Очень неплохо, боясь, что-либо делать. Любая акция дает страховой сертификат.
Я рекомендую всем делать что-нибудь. Если мы говорим о каких-то простеньких прочеловеческих актах — дружиться, любиться, соединяться, размножаться, — это все правильно. Это все продвигает нас по жизни, немного укрепляет, поддерживает. Не скрою, каждый рожденный ребенок дает силу. Беременность придает значительность твоей персоне. Этот простенький рецепт знает уйма народу.
Несмотря на то, что я имею четверых детей, мне не кажется это каким-то спецрецептом. Молшо иметь одного ребенка шикарного. Можно парочку.
Кстати, если судьба каким-то образом противоборствует, можно и не иметь вовсе. Все равно остаются какие-то поступки, прочеловеческие художественные акции. Число детей — не очень серьезная, не сакральная величина в моей жизни.
Мне легко давались дети, легко давалось их очень маленькое детство, легко давалось их чуть более подросшее детство, легко давались кое-какие проблемы в школе. Все были пустяки. Мне было с ними хорошо и интересно на всех этапах. И я ничего не могу сказать про материнские подвиги, связанные с появлением детей на свет и продвижением по жизни. Тут я не специалист. Я просто мама, застенчиво вам скажу.
— Иногда я чувствую себя очень счастливо. Спокойно, правда, редко. Сейчас дети взрослые. Я им выдала пейджеры. С тринадцати лет появляется легкая джунглевость, и нормальная мать хотела бы найти своего ребенка. Причем найти как бы даже виртуально. Односторонне. Послать телеграмму о том, что она его ищет, — всего лишь задача пейджера. И потом, психологически очень утешительно. Ты послал телеграммку, она нашла твоего ребенка.
Семья — очень хитрая штука. Но очень нужная. Может приносить радость, и довольно много. Правда, трудно от нее радость получить. Но это мы такие неуклюжие. Мы очень погано обеспечены. Физиологически мы мало здоровы. А так, если организм по имени «семья» поместить в симпатичные условия и дать всласть выспаться, всласть работать, всласть отдыхать, то все будет выглядеть очень радостно. Семья — это не такой уж и космос, а простенький станочек. Мы немножко юрта, и нам тяжело радоваться. Но радоваться этой юрте, что хоть чуть-чуть она охраняет в мороз, хотя топится по-черному, и дает возможность прилечь в углу, хотя бы вповалку, — это очень российский подход.
Уйма семей держится на непонятнейших волосках, невидных миру. Чувства могут как-то вибрировать. Это все-таки регулируется. Если запрограм-мироваться на то, что надо жить страстями, то, конечно, семья взлетит на воздух. Вариантов может быть много. Если жутко удариться и обжечься, что бывает с уймой и мужчин, и женщин, то, подремон-тировавшись, семья плывет дальше. Все дело в людях, все дело в их готовности к каким-то преобразованиям.
Я старый семейный марафонец. Это мои дети, мой дом, и по всем возможностям, сколько могу, все должны быть сыты, одеты и иметь радости. Поэтому я всегда зарабатываю. В моих глазах беспечность — это практически порочность. Я своим детям так говорю: беспечность — это обеспеченность за чужой счет. Я люблю, чтобы человек что-то делал, а детей имел невзначай. В общем, так. Жизнь ужасно трудная и сложная. Дети — вещь хорошая. Любовь — вещь очень поучительная. Мужчина — вещь очень хрупкая. Женщина — вещь вообще нелепая.
— Не знаю, я не союзник. Я недолюбиваю женщин. Я бы лучше имела много друзей-мужчин, чем подруг. Вот мужчина — существо очень нежное, понимаете, оно специальное, оно для того, чтобы «не дать себе засохнуть», это такой «Спрайт». Я не специалист по сильным, волевым, могучим мужикам. Во-первых, они не попадались мне. Во-вто-рых, даже на какой-то дистанции я их видела очень мало. В-третьих, они, на мой взгляд, не выглядят ультрапривлекательно. В-четвертых, видимо, есть экземляры. Нечто подобное я видела на некотором расстоянии, делала попытки приблизить и приблизиться, но попытки были полны такого нездорового электричества, что ничего не получалось. Ну, почти ничего, скажем так. Я очень сильно запрограммирована на мужчину мягкого, и очень мягкого.
— Я не жесткая, я твердая. Жизнь показывает, что это совсем не одно и то же. Жесткий — это острые грани. А твердый — это основательность.
Я понимаю, что можно жить с мужчиной, а можно без мужчины. Время каких-то инструктажей с моей стороны кончилось бесповоротно. После тридцати трех пафос соскальзывал просто как миленький. Мне кажется, что мы все-таки подвержены каким-то общим правилам, генеральная линия существует.
По моему кодексу, есть такая субстанция любви. Мы иногда из литературной застенчивости называем это дружбами, но это все любовь. Она обнимает нас довольно плотно и в детстве, и в отрочестве, и потом тоже. Ее много, но вот сколько ты можешь это чувство генерировать — индивидуальный момент. У всех по- разному.
— В моем случае нет. Но близко.
— В хорошие моменты — да. Они не часты. Как правило, они связаны с концертным временем. Мы все ведь исполняем какой-то небольшой театр. Даже дома все имеют какие-то распределенные роли, амплуа. Без театра нет жизни. И все отношения полов и меж полами очень театральны.
Сколь-нибудь нормальный, культурый человек всегда театрален. Потому что все другое немножко нечеловеческое. А в детстве как часто это присутствует рядом с нами — фантазия, воображение! От
