бегал из стороны в сторону, не мерил шагами воображаемую клетку и не вздымал кверху руки, грозя небесам.

В центре зала на стене висела пожарная кишка, из которой стены и пол периодически обдавали аммиачным раствором, очевидно, для дезинфекции. Во всем заведении стоял резкий удушливый запах. Служитель, приведший меня сюда, стукнул дубинкой о железную скобу, чтобы привлечь внимание Сарториуса. Что больше всего меня расстроило — это полное самообладание и отрешенность, с какой держался несгибаемый доктор. Он подошел к решетке и спросил меня, зачем я пришел. Как это ни смешно, я почувствовал себя польщенным тем, что Сарториус меня узнал.

— Я хочу доставить вам удовольствие и вытащить вас в суд, — сказал я.

— Это было бы сплошным лицемерием. Я же удовлетворяю свой интерес с помощью вот этого средства. — Он широким жестом указал на переполненный людьми зал. — Это скопище в гораздо большей степени отражает нравы общества, чем суд. Кроме того, в мои намерения не входит отделять себя от этих людей. Я постараюсь, насколько это окажется мне по разумению и силам, понять их и разделить с ними их ритуалы. Так что, если вы приедете сюда через месяц, вы не сможете отыскать меня в этой толпе. Я стану неотличим от них.

— С какой целью вы собираетесь это делать?

— Здесь у меня нет другого материала для опытов, кроме меня самого.

— И что же это будет за опыт?

Он не ответил. Ячейки сетки делали его изображение фрагментарным, как будто это была картина, выполненная из мелких точек, отчеканенных на листе металла. Он повернулся ко мне спиной и скрестил на груди руки. Так мы стояли, наблюдая за умалишенными — он изнутри общей камеры, я — из безопасного коридора.

— Вы видите эту роскошь? — поинтересовался Сарториус. — Природа не знает запретов и везде находит дорогу. Она проникает всюду. Мать природа везде пускает свои корни, производит намного больше того, в чем нуждается… Она распутно расточает свои силы, которых только прибывает от такого безрассудства… конечно, иногда это приводит к гибели отдельных индивидуумов. Но вы только посмотрите, какое богатство — природа постоянно предлагает новые решения, постоянно экспериментирует, ищет новое и с новым мышлением подходит ко всему старому и отжившему, вдыхая во все жизнь и придавая всему новый смысл.

— Я бы хотел написать об эксперименте, о котором вы только что так убедительно говорили, — сказал я.

— Как вам угодно, — ответил он. — Но до этого должно пройти немало времени.

— Почему?

— Для этого вам еще предстоит обрести голос. А обретете вы его не раньше, чем ваш город будет готов вас услышать.

— Я счастлив, что приложил руку к тому, что ваша работа была прекращена, — заметил я. — Можете ли вы что-нибудь сказать по этому поводу?

Он пожал плечами.

— Это осталось в прошлом.

— Однако, я уверен, что вы даже не знаете моего имени.

— Мне нет никакой пользы его знать.

— Вам известно, что мы нашли тело Огастаса Пембертона?

— Без поддерживающего лечения он не мог долго выжить, так что это неудивительно.

— Каким образом люди узнавали о вашей работе? Она была окружена такой завесой тайны. Каким образом об этом узнал умирающий от тяжелой болезни Огастас?

— Об этом надо спрашивать не меня одного. Все эти хозяева города повязаны между собой. По городу циркулировали слухи, которые дошли до мистера Симмонса. Видимо, он первый услышал о моих опытах.

— Известно ли вам, что Симмонс тоже мертв?

— Да, кажется, мне говорили об этом. Он был способный малый. Он приехал ко мне от имени и по поручению Пембертона. Парень произвел на меня неплохое впечатление, к тому же мне нужен был толковый и расторопный администратор. Попечители приюта также решили, что это подходящая кандидатура.

— Сожалеете ли вы о его смерти? Сожалеете ли вы вообще о смерти ваших сотрудников, например, Врангеля, который служил под вашим началом во время войны?

— Я не хочу говорить об этом.

— Я считаю, что вы полагаете нравственность атавистическим свойством. Я прав?

Сарториус молчал добрую минуту. В наступившей тишине особенно явственно зазвучала какофония этого гнезда кукушки — вскрики, всхлипывания, возня, душераздирающие вопли, рыдания, клики и неистовый безумный хохот.

Сарториус заговорил.

— Я верю в то, что жизнь — это непрерывность, начиная от самозарождения самостоятельного организма до изменчивости его конкретных форм. Все это известно нам из биологической истории жизни, возникшей из случайного стечения обстоятельств. Поэтому нам по необходимости придется избавиться от наших красивых поэтических обманов, вводящих нас в заблуждение. Нам следует подумать, какое отношение имеет периодическая таблица элементов к тому невидимому, скрытому от глаз, что лежит в самой основе проявлений жизни. У нас перед глазами работа натуралистов — специалистов описательного естествознания. Они во всем искали некий организующий, универсальный принцип — эта тварь похожа на ту тварь, а вместе они похожи еще на кого-то. Таким образом формировались группы сходных видов, при этом совершенно игнорировался тот факт, что, при всей изменчивости индивидуальных форм, жизнь — единая непрерывность в своем многообразии. Но традиционный подход отражал не истину, а наши ограниченные возможности, возможности наших органов чувств воспринять эту непрерывность. Унифицирующий принцип привел к тому, что мы пришли к единому элементу — клетке, которую можно рассмотреть только под микроскопом. Но только когда мы познаем структуру и функцию живой клетки или хотя бы двинемся по пути такого познания — вот тогда мы ступим на дорогу постижения истины. Истина таится очень глубоко, она запрятана там, где действуют совсем иные, незнакомые нам законы непроглядной тьмы — тот мир совершенно несоотносим с миром, который так привычен для нас, в котором нам удобно, в котором мы чувствуем направляющую десницу Господню. Нет, истина там, где жизнь проявляется едва заметными проблесками, там, где частицы настолько малы, что подчиняются неведомым нам силам; эти частицы нельзя даже назвать веществом — они или слишком горячи, или слишком холодны для этого, они пылают неземным пламенем — это первородный газ, это частицы, не способные чувствовать и кажущиеся безжизненными и лишенными мысли — это похоже на вещество черных дыр. Философия ставит перед нами правильные вопросы. Но у философии нет языка, на котором можно было бы дать внятный ответ. Дать его может только Наука.

— Значит, дело лишь в подходящем языке?

— В конечном счете, да. Думаю, мы найдем язык, формулы, системы исчисления, чтобы заговорить на языке, внятном Богу.

— А нельзя ли положиться на Бога в поисках ответа?

— Не на того Бога, чей образ мы себе нарисовали.

«Не на того Бога, чей образ мы себе нарисовали…» Должен сказать, что в те годы не существовало единого общепризнанного способа брать интервью. Это была совершенно неразработанная форма журналистики. Интервью еще не распространилось, как в наши дни, когда появился телефон и люди стали более доступными для репортеров. Мы можем теперь поставить интервью, если можно так выразиться, на конвейер, мы можем опрашивать нужных нам лиц, не колеся для этого по городу, не сбивая подошвы и не тратя деньги на извозчиков. Не могу сказать, что, опрашивая Сарториуса, задавая ему вопросы, я чувствовал себя первооткрывателем нового жанра журналистики. Но у меня хватило сообразительности записать все, что мне удалось запомнить и усвоить, сразу же по окончании разговора.

Но давайте отвлечемся, и для контраста я расскажу вам другую историю. Ее я запомнил после первого же прочтения и забавлял публику тем, что в компаниях читал ее наизусть от первого до последнего слова.