Турции войну.

Климент вскочил — это уже касается его, да, это уже затрагивает его.

— Этого следовало ожидать, — насмешливо сказал один из генералов. — Теперь, когда пала плевенская крепость...

Черные глаза адъютанта горели.

— Его превосходительство располагает сведениями, что сербская армия направляется к Нишу, а оттуда, возможно, пойдет на Софию.

— На Софию! Господа, они хотят нас опередить!

Это известие сразу же изменило настроение, хотя кое-кто еще продолжал негодовать, почему начальник отряда в такое время их вызывает. Генералы торопливо надевали шинели, каждый комментировал, каждый хотел понять, какое влияние окажет вмешательство Сербии на дальнейший ход войны.

Тут князь Николай снова вспомнил о Клименте.

— Извините, доктор, — любезно обратился к нему князь. — Вы видите, так уж получилось, наша сенсация оказалась теперь не главной...

Мысли Климента были заняты совсем другим, и он рассеянно кивнул.

— Надеюсь, вы мне окажете услугу и проводите на экипаже Ксению Михайловну? — вдруг дошли до него слова князя, и это привело его в такое замешательство, что он даже не был уверен в том, что правильно понял его.

— В Красный Крест, ваше сиятельство?

— Да, да... Отсюда всего две версты.

— Конечно. С радостью! Я все равно с завтрашнего дня вступаю там в должность!..

Руководитель английской разведки при Западной турецкой армии майор Джордж Сен-Клер уже много лет жил в европейской части Оттоманской империи и был глубоко убежден, что никто другой не знает до таких тонкостей психологию болгар и турок, как он. Еще задолго до всех событий он написал книгу, которая была встречена с большим интересом дипломатическими кругами Лондона. Эта книга по сей день лежала на его рабочем столе. Иногда в свободные часы Сен-Клер листал ее, но своим соотечественникам уже не показывал. Лишь иногда его помощник Лоуэлл, внешне ничем не приметный йоркширец, которого почему-то все принимали за грека, вспоминал об этой книге, а то и просил ее посмотреть.

Итак, многие годы Сен-Клер жил в уверенности, что прекрасно разбирается в отношениях между турками и болгарами и как никто другой предвидит возможности развития этих отношений. И вот сейчас он увидел, что ошибался!

Прежде всего он увидел, что обманут человеком, к которому питал симпатию и которого защищал от подозрительности друзей и недругов. И хотя это был всего лишь частный случай, Сен-Клер воспринял его как личное оскорбление. То существенное, что изменилось, заключалось в самой сути положения вещей, их значении, их ценности. Он был своего рода фанатиком. Он не только слепо верил в истинность своих убеждений, но он жил ими, жил для них и глубоко страдал, когда обстоятельства хоть чем-то затрагивали эти убеждения или вынуждали его идти на компромисс. Но теперь речь уже шла не об этом. Теперь было обесценено все начисто. Крупный банкнот, на который еще вчера можно было приобрести нечто ценное, сегодня инфляция превратила в ничто.

В сущности, крушение его планов началось, правда подспудно, еще годом раньше, но он не хотел, не мог верить этому. До того времени — да и по сей день — Сен-Клер жил своими планами: Турция укрепится и нанесет мощный удар России. Но с прошлого года, после того как эти недальновидные турки, истребив тысячи болгар, восстановили против себя весь мир и тем самым развязали руки России, он в глубине души возненавидел и их в той же степени, в какой прежде ненавидел их непокорную райю.

И все же, как всякий фанатик, живущий в мире своих убеждений, Сен-Клер был уверен, что выход будет найден и все образуется. Но началась война, и все не только не образовалось, а день ото дня становилось хуже и хуже. Веру в турецкую армию он потерял. Единственное, что, с его точки зрения, могло восстановить прежнее положение вещей, было вмешательство Запада в войну. Но чем чаще говорил он своим соотечественникам и консулам западных держав об этом единственно результативном средстве, тем меньше сам верил в него. Когда же, вернувшись с празднования помолвки у Задгорского, он получил от своих агентов сообщение о падении Плевена, им овладело отчаяние. Он был окончательно сломлен. В тот же вечер он узнал и про доктора Будинова, и это было последней каплей, переполнившей чашу. Его возмущенная гордость, его холодность и презрение к людям обернулись жестокостью. Он отдавал себе отчет, что уподобляется отвратительному, презираемому им самим Джани-бею, что поступает точно так же, как тот, что прибегает к тому же, что сам осуждал и отвергал как неумное и недальновидное. Но он уже не думал о последствиях. Раз он сам утратил смысл жизни, какое может иметь значение, кто будет жить и кто умрет?

Как раз тогда вспыхнул сеновал кавалерийской казармы. А на следующую ночь сгорела Синяя мечеть в квартале Карагез, где хранились тысячи мешков с рисом и ящиков с сухарями для армии. Один из сторожей был убит. Другой, он был из местных жителей, безуспешно пытался поймать поджигателя. От него Сен-Клер узнал, что это был Андреа Будинов. В тот же день Сен-Клер получил шифрованное донесение своего агента в русском лагере — Гавелога. Среди множества новостей политического характера — кое- какие из них уже явно устарели — Гавелог высказал предположение, что Гурко в скором времени приступит к штурму Арабаконака. В конце он упоминал о каком-то перебежчике, доставившем русским исключительно важные сведения, но что это были за сведения и кто был этот перебежчик, Гавелог не знал, так как, писал он, «ему еще не выдался случай встретиться с ним».

Сен-Клер положил письмо не в служебный сейф, а в портфель. В самом деле, странно, подумал он с ледяной злобой и в то же время с каким-то удивлением, которое заставило его даже замереть на секунду. Как же это так получилось, что он сам пустил волка в овчарню. Нет, младший Будинов заплатит ему за всех! Они его еще не знают! Никто его не знает...

В доме Задгорских установились мучительные отношения. Неда молчала, сказывалась больной, чтобы не встречаться с женихом. Она и на самом деле была совсем больна, измученная тревогой за Андреа. Ее брат — в темноте Андреа не попал в него — не переставал грозиться. Отец был явно растерян, хотя и старался не подавать виду. Он был груб, кричал, хлопал дверьми и вообще был таким, каким Неда его никогда не знала, но в душе он испытывал стыд. И стыд этот проистекал не столько от «срама», виновницей которого была Неда, сколько от «пагубного недомыслия» Филиппа.

Как бы Радой ни старался повертывать то так, то эдак последние события, как бы ни пытался их объяснить, он не мог забыть, когда начались аресты в городе и что им предшествовало. Он никогда не упоминал об этом, — сказать — означало бы признать, а он не хотел признаваться в этом даже самому себе. И он держался так, словно бы ничего не произошло. Когда речь заходила об арестах, Радой ругал турок за бесчинства так, как раньше никогда не позволял себе этого. Он ругал их не только при домашних, но и при родственниках, в чаршии. Он на самом деле жалел арестованных, говорил, что раз такое началось, то, может, и его самого в одну из ночей упрячут в Черную мечеть. Но и этими словами он опять-таки хотел заглушить чувство стыда — ведь его сын продолжал якшаться с англичанином, и Радой отлично знал, что никакая опасность не грозит ни ему, ни его семье.

На следующий день после поджога мечети в Карагезе Филипп — он с утра уже успел забежать в кофейню хаджи Данчо и узнать последние новости — вернулся домой торжествующий и злорадный.

— Куда ты запропастился! — накинулся на него отец. — Не дождусь тебя никак, отлучиться нельзя!