— И сколько тебе лет, мне тоже известно. Сорок четыре, — произнесла она, не меняя тона. — Но ты, как видно, по-прежнему наивен.

— Смешно! Только что вы говорили мне о Марго. Когда же я был наивным — тогда или теперь?

— И тогда и теперь... Ты похож на своего покойного отца, мой милый. Не смотри на меня так! Не заставляй меня сравнивать. Несчастный, он никогда не мог понять, что такое настоящая жизнь! Все теории, высокие принципы, абстрактные идеи.

— И я такой же в ваших глазах?

— Да ты всегда был такой. Книжник.

— Благодарю.

— Принципиальность, долг, высокие требования... Ты думаешь, что все интересуются только этим?

— В таком случае странно, как я справляюсь со своими обязанностями консула...

— О, это разные вещи! — прервала его она. — И твой отец был прекраснейшим медиком. Повторяю, это совсем разные вещи! А я хочу сказать тебе, мой милый... Ты знаешь, почему тебе изменила Марго? — вдруг спросила она.

Ее вопрос его больно обжег.

— Меня это не интересует. — Леге бессознательно выпрямился. Его седеющие усы слегка вздрагивали.

Она смотрела на его отражение в зеркале.

— Ты чересчур добр, Леандр. Чересчур добр и доверчив... И витаешь в облаках. Ты думаешь, это нравится женщинам?

— Смотря каким женщинам, — ответил он сухо.

— Поверь мне, мой милый, твой самый большой враг — твоя чрезмерная порядочность!

— Странно. И что же вы мне советуете? Быть непорядочным? С какой целью? Скажите, с какой?

Она резко к нему обернулась.

— Спасти тебя! Спасти твою дочь! Теперь ты меня понял? Понял, зачем я приехала? Чтобы спасти тебя от стыда и позора! Мой долг сказать тебе это! — воскликнула она. — Я твоя мать, я имею право. Сначала я не обращала внимания. Пусть, — говорила я себе, пусть развлекается! Могла ли я даже предположить, что какая-то здешняя девица... О, я понимаю, тебе необходимо... Любовница — это естественно в твои годы...

— Говорите, говорите!

Он стоял, скрестив на груди руки. Лицо его стало жестким, застывшим.

— И что же? Что я узнала из твоих писем? Я узнала, что ты — о святая наивность, — что ты хочешь жениться на какой-то... А ты подумал, в какой круг ты ее введешь? Нет! Нет! — вскричала она с гневом, вспомнив свое парижское общество, которым так дорожила. — Леандр! Сын мой! Опомнись, сын! — И она заплакала.

Бледный, он беспомощно смотрел на нее, а она все плакала, старенькая, сморщенная в своем вишнево-красном шелковом пеньюаре.

Мадам Леге пошатнулась, и, если бы он не подхватил ее и не усадил на стул, она бы упала на пол.

— Выслушайте меня, мама!

Но она заплакала еще сильнее. Он дал ей свой носовой платок.

— Нет, не хочу! Какая кругом дикость! Я по дороге навидалась… Это ужас что такое! В звериных шкурах, замотанные в какие-то простыни. И она тоже ходит замотанная? — подняв на сына опухшие от слез глаза, спросила мадам Леге. — Скажи хотя бы?.. Молчишь? Тебе просто нечего ответить!

— У вас в голове, мама, невероятная путаница. Вы бы хоть прочитали что-нибудь, прежде чем ехать сюда.

— Я читала! А господин Барнаби мне столько показывал по дороге… Ах да, — вспомнила она. — Их села жгут. Ужасно!

— Ну вот, вы опять...

— Я же видела своими глазами, Леандр!

— Верю, вы видели. Но меня-то можете выслушать? Теперь я хочу вам сказать... Пожалуй, вам лучше лечь в постель, вы действительно переутомились! Ложитесь, а я в нескольких словах...

— Я хочу только одного, Леандр... только одного хочу...

— Чтобы я с ней расстался? Этого вы хотите?

— Да, — сказала она, укрываясь одеялом. — Только этого хочу. Чтобы ты забыл все. Чтобы мы вернулись домой, в Париж... Да ты меня не слушаешь!

— Я вас слушаю, мама. А теперь вы меня послушайте. Только не прерывайте, прошу вас! Да, вы правы — по-своему правы! Здесь все другое, все вам чуждо, все вас отталкивает. Но ведь это порабощенная страна! Столетия рабства. И теперь война. А когда вы познакомитесь, когда сблизитесь... Нет, вы не должны принимать сейчас никакого решения. Так, сгоряча. Завтра я вас познакомлю, и мы вместе поездим по городу.

— Я не хочу ее видеть. — Она приподнялась в постели. — Чего ты от меня хочешь? Чего? Чтобы я, твоя мать, любезничала с твоей любовницей, которую я ненавижу?

— Если я вам дорог, — процедил он, — впредь не употребляйте больше этого вульгарного слова, когда говорите о мадемуазель Задгорской!

— Господи! Ты хочешь меня уверить, что она оплела тебя даже без этого?

Он смутился.

— О господи, он и в самом деле погиб! Нет, этого не будет! — воскликнула она. — Ни за что! Мой долг спасти тебя, Леандр!..

— Ваш долг, мама, увидеть девушку, которую любит ваш сын и на которой он женится даже без вашего благословения! — произнес он нервно и, прежде чем она сообразила, что ответить, круто повернулся и вышел.

Когда Климент, проводив Дяко, вернулся в комнату, его испугало выражение лица брата, который все еще стоял, уставясь в одну точку.

— Сегодня ты действительно перебрал, — сказал он. — Дай-ка руку!

Андреа не шевельнулся, и Клименту пришлось самому взять его руку и прослушать пульс.

— Прими вот это и сейчас же ложись.

По привычке Климент обращался с братом, как с пациентом, и не замечал, что тот его не слушает.

— Он ушел? — спросил Андреа.

— Ушел. Обещал снова прийти, — сказал он задумчиво, словно отвечая своим мыслям. — Каждую неделю будет приходить. Те сведения, что я ему дал, имеют особую важность. «Я их передам, — сказал он, — прямо в руки полковнику Сердюку». Видимо, тот занимается разведкой. А полковник доложит их самому генералу Гурко!

Климент с удовольствием произносил чины и имена на русский лад. Все русское напоминало ему студенческие годы в Петербурге, и, раздеваясь, он стал потихоньку напевать: