отправлялись гасить пожары, преграждать путь огню, другие незаметно прибывали, и толпа все росла и множилась. Теперь все прислушивались к пушечным залпам, и уже никто не знал точно, были ли стычки с черкесами, и никто уже не боялся их. Теперь все думали только о пожарах — прикидывали, как бы их погасить, говорили, кричали, спорили, а в действительности ничего не предпринимали.

Андреа уже не участвовал в том, что творилось вокруг. Смерть отца, о которой ему тут же сообщили, и неотступная мысль о том, что произошло нечто унизительное и непоправимое, чему он стал свидетелем, сломили его... Что ему теперь спасать, кого оберегать?.. Он оставался где-то позади, увлекаемый толпой, кружил по улицам, не интересовался, где находится, не думал, почему он тут и почему он бездействует... Может быть, надо отвезти Неду домой? Но он не делал и этого.

Когда они въехали в Калояновскую слободу, он снова спросил ее:

— Болит нога?

— Нет, — ответила она.

Ее спина прижималась к его груди, и он ощущал теплоту ее тела. Странное чувство жалости и отчуждения охватило его. Ему хотелось отстраниться от нее. Отстранить ее. А что, если они бы ее увезли? Если бы он нашел ее мертвой, какой нашли дочку консула... как многих других... «Слава богу, что она жива», — вдруг блеснуло в его сознании, и он, ощутив прилив нежности, прижал ее к себе, крепко обнял. Потом повернул коня в первую же боковую улицу и пустился к Куру-чешме. По дороге он видел в темноте, что какие-то люди выносили что-то из брошенных домов. Он стрелял по ним, а они тоже начинали стрелять. На Витошке они снова наткнулись на толпу.

— Стой! — кричали ему — Сдавайся!..

— Братья! — крикнул он в ответ и продолжал скакать навстречу. Его окружили со всех сторон, узнали. В толпе были не только мужчины, но и женщины, они принесли с собой лопаты, мотыги, ведра.

— Ты жив, — говорили ему, — как хорошо! А отца твоего освободили? И остальных? А бай Радой?

Другие спрашивали:

— Кто это с тобой раненый?

— Это невеста моя! — сказал он гордо и открыл ее лицо.

— Радоева дочка... Ах, бедняжка...

К ним энергично прокладывал дорогу маленький усатый человек.

— Ах, вот она... вот! — крикнул он. — Желаю вам всего самого лучшего! Как я рад!

— Господин Позитано!

— Да, я! Вот, Андреа, где настоящий пожар. И я гашу его... Насосы... помните, мы с вами видели их во дворе дворца. Мы взяли их... А теперь будем сносить дома, чтобы преградить путь пожару. Если б вы только знали, милая мадемуазель Неда, как я рад вашему освобождению, — добавил он по-французски, улыбаясь ей. — Теперь уже все хорошо, не правда ли?

Она кивнула: все, все... Из глаз ее текли слезы.

— Она ранена, — сказал Андреа.

— Тяжело?.. Отвезите ее в консульство. Моя супруга...

— Я отвезу ее к своей матери, — сказал Андреа.

— Нет, нет... домой! Домой! — вдруг закричала Неда, и ее голос, полный ужаса, пронзил и глубоко потряс Андреа.

— Я вас скоро догоню, — крикнул он Позитано и погнал коня к Куру-чешме.

Скоро. Почему он сказал — скоро? Ведь он же хотел увидеть мать? А может, он не смеет ее видеть? Или не хочет остаться с Недой? Почему? Опять? «Завтра, завтра», — повторял он, яростно дергая звонок на их воротах и слушая, как она кричит в отчаянии:

— Отвори мне, дедушка, дедушка! Это я!

И когда, наконец, из-за кирпичной стены отозвался испуганный старческий голос и второй голос — плачущий, — голос Филиппа, он вдруг сильно прижал ее к себе и целовал ее долго, отчаянно. Потом вскочил на коня и пустился догонять толпу, предводительствуемую Позитано, которая уже сливалась на площади с другой, огромной, оставшейся без своего предводителя.

Теперь мы будем спасать город... Сохраним склады для наших освободителей... Нет, ни о чем другом не должен он думать сейчас, только о спасении города, о том, чтобы сохранить склады.