Небывалая снежная буря, уже второй день бушевавшая в горах у Этрополе, становилась все сильнее. Снег валил огромными липкими хлопьями, хлестал отовсюду, заваливая все кругом. Леса пригибались, стонали, выли. Даже внизу, где сейчас укрывался среди скал лагерь главных сил Дандевиля, в котором нашли себе приют приведенные доктором болгары, ветер, швыряя целые кучи снега и срывая палатки, бушевал с такой силой, что костры уже давно не горели. Люди прижимались друг к другу, пригнув головы, накрывались полотнищами, бурками, дрожа от стужи; кто крестился, кто ругался, кто пытался шутить над своим бедственным положением, но большинство думало о тех, кто был сейчас наверху, на перевале. Потому что вот уже второй день на открытом для стихии плоскогорье находился Псковский полк, усиленный батальоном воронежцев и четырьмя орудиями Донской батареи. Последнее донесение, полученное от командира полка, было отправлено 18 декабря в 4 часа 30 минут утра. Полковник Зубатов сдержанно сообщал: «Во вверенном мне полку 520 человек вышли из строя. Из них 170 человек обморожены. Число больных возрастает. Из-за бури невозможно разжечь костры. Жду указаний».

Он ждет указаний. И генерал Дандевиль отправляет один за другим приказы: «Немедленно вернуться», «Приказываю тотчас же вернуться в главный лагерь!» Но курьеры, либо, испугавшись, возвращаются с середины пути, либо же возвращаются, не найдя заметенный снежным бураном авангард, либо же сами замерзают и уже не возвращаются.

В конце того же дня один из унтер-офицеров Псковского полка, добравшийся из последних сил с обмороженными руками в главный лагерь, доставил еще более ужасное донесение. Зубатов писал: «Во вверенном мне полку остается не больше чем по двадцать человек в роте. Все обмороженные умерли. Разводить костры невозможно. Если до вечера полк не будет отведен с позиции, в живых не останется ни одного человека».

Теперь надо было сделать уже невозможное. Было объявлено, что требуются добровольцы. Явилось человек шестьдесят. Из них отобрали двадцать, преимущественно конных казаков и нескольких пехотинцев. Надо было идти всем вместе, но каждому был дан письменный приказ, на случай, если они потеряют друг друга. Среди добровольцев были доктор и Коста. Доктору сказали, что он необходим командованию, другими словами, что он должен остаться здесь со своими соотечественниками. Коста был среди тех, кого похвалили за готовность пожертвовать собой, но в состав курьерского отряда не включили.

Как он присоединился в эту метель к группе курьеров и вообще как это произошло, что он выдал себя за добровольца и отправился к вершине, хотя не был туда назначен, Коста не знал, не понимал и не мог понять. Возможно, он задумал это еще в Этрополе, когда не нашел псковцев и все недоумевал, как бы их догнать, а может, это зародилось в нем, когда он, расчищая вместе со своими соотечественниками тропу, прислушивался к орудийным выстрелам, долетающим откуда-то с горных вершин. А может, причиной были страшные вести оттуда? Он сам не мог бы ясно ответить. Все решилось, когда он увидел добравшегося сверху унтер-офицера. Это был не кто иной, как Мирон Иртенев. Едва только он увидел его измученное лицо и услышал его голос: «Костя, конец, погиб наш полк, Костя!..» — и как только Иртенев его обнял обмороженными руками, в ту минуту он и принял решение.

И вот теперь он шагал вместе с остальными курьерами, закутавшись в бурку, дрожа всем телом от напряжения, страха и стужи. Он не знал, где идет, а шел за всеми. Он только повторял мысленно: их надо спасти...

Их надо спасти — означало для него, что надо спасти молоденького солдатика Иванушку Иванова, и смешного Моисеенко, и Фрола, который его все время поддевал, и Тимофея, которого обещал женить на болгарке, и Никиту, который так хорошо поет, и добряка фельдфебеля Егорова. Он повторял все эти имена и говорил себе, что пошел ради этих людей, но в то же время думал, правда, как-то смутно, рассеянно о том, что надо спасти и роту и весь полк. Как это сделать, Коста не знал и не пытался придумать. Для него было достаточно и того, что он нес приказ. Если приказ будет доставлен, уверял он себя, все будут спасены.

Держась друг друга — посередине пешие, спереди и сзади конные казаки, — люди продвигались вперед мучительно медленно. Снег, мокрый и рыхлый, лежал толстым слоем, они проваливались в него по пояс. Первые прокладывали путь, задние вслепую искали проложенную ими тропку и все так же вслепую находили друг друга, потому что ничего, кроме снежной круговерти, не было видно. «Держитесь! Держитесь друг друга, братцы!» — то и дело кричали они. Но ураганный ветер подхватывал испуганные голоса людей и дикое ржание лошадей, разрывал и заглушал их своим непрестанным, наводящим ужас и отупляющим равномерным воем.

Коста тоже кричал: «Держитесь! Не потеряйтесь!..» Но постепенно разум перестал ему подчиняться. Он делал все бессознательно — шагал, падал, поднимался, боясь остаться один, боясь отстать, потеряться... Временами он дико, безумно кричал, что кричал, он и сам не слышал; голос его молил, чтоб его не оставили одного, чтоб подождали, что ему страшно, что он погибнет без них... В страхе он простирал к ним руки. Но повсюду был только все тот же безудержно кружащийся снег. И какие-то белые призраки... Он бросался догонять остальных, пока наконец не натыкался на мокрый круп лошади или на ком снега, налипший на чье-то плечо или спину, или же встречал чьи-то руки, также на ощупь тянувшиеся к нему.

«Но как мы найдем полк? В самом деле, как мы найдем его?» — спрашивал себя Коста. Они шли уже час или два, из последних сил, с трудом переставляя ноги. Обмотки у него промокли, мокрыми были уже и портянки. Незаметно стемнело. Стемнело? Он даже и не смог бы сказать, насколько стемнело, потому что вокруг себя он видел все тот же пугающий, теперь какой-то зеленоватый снег. Стало особенно страшно, когда наступила полная темнота — призрачная, с ледяными отблесками, напоминавшая ему ад. А мысль о том, что они действительно могут не найти полк, приводила его в ужас: если при свете дня они почти ничего не видели вокруг, то что смогут они увидеть теперь, когда опустилась ночь? Нет, невозможно, просто невозможно их найти, все больше и больше укреплялся он в своих сомнениях. Зачем же тогда они отправились? Зачем понапрасну отправился и он сам?

Но едва только он задал себе этот вопрос, как сразу же почувствовал, будто что-то шепнуло у него внутри: «Не надо было идти!» — «Верно, не следовало мне идти, — согласился он. — Ведь у меня же семья. Меня ждут Женда, Славейко... И второй ребенок должен родиться... Почему же я это сделал? И почему только я один из болгар отправился с ними? Ведь если я отстану... Вот я уже совсем выбиваюсь из сил, задыхаюсь... А раз задыхаюсь, значит, едва иду... Остальным, тем, что верхом, легче (он позабыл даже, что еще несколько человек, также как и он, идут пешком). А что, если я замерзну?»

Он пошевелил руками. Потрогал через вязаные рукавицы пальцы. Они совсем одеревенели, казались бесчувственными. Нет, еще не совсем потеряли чувствительность. Когда он сжал их, то почувствовал. Он снова попытался согнуть пальцы, сжать кисти рук, но почти не ощутил пожатия. «Не может быть?! — растерялся и ужаснулся он. — Как же мои пальцы? Немыслимо! Что я буду делать без пальцев? Ведь у меня лавка... Господи, пресвятая богородица, — повторял он и мысленно слал горячие молитвы, — пусть все остальное, только не руки. Как смогу я прокормить семью?»

Сильный порыв ураганного ветра швырнул его в сторону, и он с головой потонул в сугробе. Он был настолько изнурен, что на минуту незаметно для себя самого ослабил волю и отдался этому короткому отдыху. Как хорошо передохнуть. Ничуть не холодно. Право, ничуть не холодно! «Но ведь остальные уйдут», — пришло ему вдруг в голову.

— Братушки! Братушки!

Он поднялся и в ужасе кинулся вперед. Где они? Он шел шатаясь и ничего не видел.

— Где вы, братушки, подождите, не бросайте меня!.. Не бросайте меня! — кричал он вне себя от страха.

Вдруг он на что-то наткнулся. Нога. Он в отчаянии ухватился за нее. Это была нога человека, сидящего верхом:

— Что? Что тебе? — нагнувшись, прокричал тот по-русски.

— Доберемся ли? Не могу больше, братушка... Не могу, — кричал Коста, и бежал, и волочился, уцепившись из последних сил, и тупо ощущал, что нога казака ускользает из его потерявших уже