Джулиана выключила радио.

— Знай себе бубнят, — поморщилась она. — Сплошная жвачка. И почему эти убийцы произносят те же слова, что и мы? «Друг, друг» — будто они такие же, как нормальные люди.

— А чем они от нас отличаются? — пожал плечами Джо, сев за стол и вновь склонившись над тарелкой. — На свете нет ничего из того, что сделали они и не смогли бы при необходимости сделать мы сами. И потом, они спасли мир от коммунизма. Если бы не Германия, мы бы жили под красными. Было бы хуже.

— Знаешь, — поморщилась Джулиана, — ты сейчас сам как радио болтаешь…

— Я жил под нацистами, — завелся Джо. — Я знаю, о чем говорю. Жил там двенадцать, тринадцать… дольше, почти пятнадцать лет. Свою рабочую карточку я получил в Организации Тодта. Я работал на них с сорок седьмого года, в Северной Африке, потом — в Штатах. Знаешь, — он взглянул в ее сторону, — у меня какая-то чисто итальянская склонность ко всякому строительству. Тодт дал мне нормальную работу, я не копал землю и не клал бетон на автобанах. Я помогал проектировать, работа чисто инженерная. И вот однажды к нам заглянул сам доктор Тодт — поглядеть, чем занимается наша команда. Он подошел ко мне и сказал: «У тебя хорошие руки, парень». Понимаешь? Я не копал, я проектировал, а он сказал, что у меня хорошие руки?! Это серьезно, Джу! Это не просто слова. До них, до наци, на физический труд смотрели свысока, я сам так поступал. Аристократы… А Трудовой фронт положил этому конец. Тогда-то я впервые с уважением взглянул на собственные руки.

Он говорил все быстрее и быстрее, акцент становился все сильнее. Некоторые места даже трудно было разобрать.

— Мы жили в лесах, в штате Верхний Нью-Йорк. Жили вместе, как братья. Пели песни, строем ходили на работу. Военный дух, вот только города мы не разрушали, а строили. Для меня это лучшие дни в жизни — после войны. Все было в развалинах, а приходим мы, и вот они — новые кварталы. Новые здания. Мы отстроили весь деловой центр Нью-Йорка. Строили в Балтиморе. Теперь такая работа уже в прошлом. Теперь делами заправляют картели вроде «Крупп и сыновья». Но это — не наци, это обыкновенные замшелые европейцы, и дела у них пошли хуже. Понимаешь, хуже?! Нацисты вроде Роммеля или Тодта в тысячу раз лучше, чем эти промышленники вроде Круппа, чем банкиры, чем все эти пруссаки! В душегубки бы их всех, этих господ в жилетках!

«Однако, — подумала Джулиана, — эти господа в жилетках — они надолго. Навсегда. А твои идолы, Тодт да Роммель, они так — их пустили порезвиться, чтобы мусор расчистили, дороги построили, запустили заводы. Они тогда даже евреям жить позволяли, вот чудеса-то… ну, наверное, чтобы те на них работали. А потом — сорок девятый, и прости-прощай, Роммель, всего хорошего, Тодт…»

«Что ли, мне об этом не известно? — усмехнулась Джулиана. — Мне, что, об этом Фрэнк не рассказывал? Да что ты мне заливаешь про распрекрасную жизнь при наци, когда мой муж — еврей. Ну да, я знаю, что доктор Тодт был вежливейшим и лучшим из живших на Земле людей. Я знаю, что он хотел дать работу миллионам отчаявшихся полуголодных американцев. Мужчинам и женщинам, копошившимся после войны в развалинах. Честную, настоящую работу. Он хотел, чтобы у каждого — независимо от расы, независимо ни от чего — было приличное жилье, медицинское обслуживание, возможность отдохнуть. Он строитель был, а не философ… и он достигал своего. Очень часто достигал. Но…»

Внезапно она вздрогнула. Что-то ранее смутное, беспокоившее ее своей невысказываемостью, оформилось в мысль:

— Джо, а эта «Саранча», она же запрещена на Восточном Побережье…

Тот кивнул.

— Как же ты ее тогда читал? — Она не могла понять. — За это же расстреливают?

— Это зависит от того, кто ты такой. От цвета кожи. И от цвета повязки у тебя на рукаве.

Вот как. Ну разумеется. Славяне, пуэрториканцы — они наиболее ограничены в правах. В том, что могут читать, слушать, делать. Англосаксам легче, у них есть даже свои школы для детей, они имеют право ходить в библиотеки, в музеи и на концерты. Но даже им… «Саранча» не просто была отнесена в какой-то раздел доступности, она была всем запрещена.

— В сортире читал, — усмехнулся Джо, словно уловив ее мысли. — Под подушкой прятал. Вообще, наверное, я взялся за нее именно потому, что она запрещена.

— Ты смелый…

— Ты что? Издеваешься? — Он и в самом деле не понял ее тона.

— Да нет же.

Он немножко расслабился.

— Вам тут легко. Живете себе беззаботно, бесцельно, ничто вас не тревожит. Вы просто вне потока событий, для вас всё уже в прошлом. Разве нет? — Отчего-то ему упорно хотелось ее обидеть.

— Гробишь ты себя, — вздохнула она, — гробишь своим же цинизмом. Или как это еще назвать. Отобрали у тебя идолов, одного за другим, вот и не знаешь, кого теперь любить. — Она подтолкнула к нему вилку. — Давай, доедай.

«Или вовсе от биологии откажись», — подумала она про себя.

— Этот Абендсен, — пробормотал с набитым ртом Джо, локтем указывая в сторону книги, — он где-то тут живет. В Шайенне. Судя по тому, что о нем написано. Озирает мир из надежной норки. Прочти-ка, что он за типчик.

— Демобилизован, — принялась Джулиана за биографическую справку на задней стороне обложки. — Во время Второй мировой войны служил в Морской пехоте США. Был ранен в Англии, когда вступил в единоборство с германским танком «Тигр». Сержант. Ходят слухи, что свою резиденцию превратил в неприступный замок, установив вокруг здания автоматически стреляющие винтовки. — Она положила книгу на стол и добавила: — Тут об этом не говорится, но я слышала, будто он что-то вроде параноика — у него вокруг дома все оплетено колючей проволокой, и сам дом находится в горах. Туда и добраться невозможно.

— Может, ему так себя вести и надо, — хмыкнул Джо. — После того как эту книжку написал. Немецкие шишки, поди, под потолок подпрыгивали, когда ее читали.

— Он там и раньше жил, пока книгу писал, — добавила Джулиана, заглядывая в текст. — Его дом так и называется — «Неприступный замок».

— Да, похоже, им до него не добраться, — согласился Джо, дожевывая наконец завтрак. — Настороже. Хитрый.

— Похоже, чтобы написать книгу, ему пришлось набраться смелости, — задумчиво произнесла Джулиана. — Ведь если бы войну проиграла «Ось», то он мог бы писать, как и прежде, — о чем только вздумается. Америка была одной страной, у нее были нормальные законы, одни для всех…

Странно, но он кивнул.

— Не понимаю я тебя. — Она пожала плечами. — Во что ты все-таки веришь? То этих мясников защищаешь, которые евреев резали, а теперь вот… — Она в отчаянии подошла к нему и крепко схватила руками за уши. В изумлении, скривившись от боли, он мог только беспомощно моргать, пока Джулиана подняла его с места и поставила перед собой.

Они стояли лицом друг к другу, слишком запыхавшиеся, чтобы говорить.

— Дай же мне, наконец, доесть, — произнес Джо.

— Ты не ответишь? Не хочешь говорить? Собираешься лопать завтрак, и все? Ты же понимаешь, про что я тебя спрашиваю, а делаешь вид, что нет. — Она наконец отпустила его уши. Теперь они просто полыхали.

— Разговоры — пустое дело, — буркнул Джо. — Никакого в них смысла нет. То же самое радио, как ты сказала. Знаешь, как коричневорубашечники называли тех, кто слишком любит философствовать? Яйцеголовыми. Головы у них очень уж большие. Пустые и хрупкие. Очень их легко в драке кокнуть.

— Ну, если ты так и ко мне относишься, то почему не уходишь? Зачем остался?

Лицо его приняло какое-то загадочное выражение, и это охладило ее пыл.