— Что он только что сказал? — спросил Арктур у Лакмана. — Что за чертовщину он только мне сказал?

— Без понятия, — отозвался Лакман. — Я и в половину баррисовских телег не въезжаю.

Баррис по-прежнему улыбался, но уже молча.

— Сука ты, Баррис, — рявкнул на него Арктур. — Я знаю, что это твоя работа. Ты, блядь, сперва раскурочил цефаскоп, а теперь машину. Ты, пидор, это сделал, залупа ты конская. — Выкрикивая все это улыбающемуся Баррису, Арктур едва слышал собственный голос, а жуткий смрад собачьего дерьма все усиливался. Тогда он умолк — просто сидел над бесполезным рулем, отчаянно стараясь не блевануть. Какое счастье, что тут Лакман, подумал Арктур. Иначе бы уже сегодня все для меня закончилось. Все оказалось бы в руках этого выжженного ублюдка, хуеплета злоебучего, с которым мы в одном доме живем.

— Не бери в голову, Боб, — сквозь наплывы тошноты просочился голос Лакмана.

— Я знаю, что это он, — прохрипел Арктур.

— Блин, да почему? — Лакман то ли говорил, то ли пытался сказать. — Таким макаром его бы тоже по асфальту размазало. Почему, приятель? Почему?

Запах все еще улыбающегося Барриса пересилил Арктура, и он блеванул прямо на приборную доску собственного автомобиля. Тут же, светя ему в глаза, зазвенела тысяча тоненьких голосков, и вонь наконец стала исчезать. Тысяча тоненьких голосков кричала о своей заброшенности; Арктур их не понимал, но теперь он хотя бы мог видеть, да и вонь уходила. Дрожа, он потянулся в карман за носовым платком.

— Что было в тех колесах? — гневно спросил Лакман у улыбающегося Барриса.

— Черт возьми, я ведь тоже несколько глотнул, — стал оправдываться Баррис. — И ты. Мы-то глючить не начали. Так что колеса тут ни при чем. Да и потом так скоро. Как это могло быть из-за колес? Желудок просто не успел бы впитать…

— Ты меня отравил, пидор, — свирепо процедил Арктур. Зрение его почти прояснилось. Мозги тоже понемногу прочищались — если не считать страха. Теперь, как рациональная замена безумия, пришел страх. Страх перед почти случившимся, страх перед смыслом почти случившегося, страх, страх, жуткий страх перед улыбающимся Баррисом, перед его блядской табакеркой, перед его псевдонаучными объяснениями и бредовыми заявлениями, привычками и приемчиками, приходами и уходами. И перед его анонимным звонком в полицию, перед его смехотворной сеткой для сокрытия настоящего голоса, которая прекрасно сработала. Но только это все равно как пить дать был Баррис.

Пиздобол крепко за меня взялся, подумал Арктур.

— Никогда не видел, чтобы кто-то в таком темпе вылетал, — говорил Баррис, — но в данном случае…

— Тебе уже лучше, Боб? — спросил Лакман. — Блевотину мы уберем, нет проблем. Перебирайся-ка на заднее сиденье. — Они с Баррисом вместе открыли дверцу. Шатаясь, Арктур вылез наружу. — Ты точно ничего ему не подсунул? — снова спросил Лакман у Барриса.

В знак протеста Баррис замахал высоко поднятыми руками.

Замечание. Чего тайный агент по борьбе с наркотиками больше всего боится, так это не того, что его изобьют или пристрелят, а что ему скормят хороший дозняк какого-нибудь психоделика, от которого у него в голове всю оставшуюся жизнь будет крутиться бесконечный фильм ужасов. Или что ему вмажут мекс — героин и Вещество С в пополаме. Или все вышеперечисленное да еще какой-нибудь яд типа стрихнина, который его убьет, но не до конца. Тогда будет следующее: на всю оставшуюся жизнь фильм ужасов плюс зависимость. Агент либо утонет в существовании типа «ложка-игла», либо станет отскакивать от стен психиатрической больницы или, самое худшее, федеральной клиники. Днем и ночью он будет пытаться стряхивать с себя тлей или озадачиваться вопросом, как же ему все-таки навощить полы. И все это будет проделано преднамеренно. Кто-то вычислит, чем он занимается, и уж тогда его непременно достанет. Так его доставали. Худшим способом из всех: при помощи того самого товара, за продажу которого он их преследовал.

А это, размышлял Боб Арктур, осторожно ведя машину домой, означало, что и торговцы, и агенты знали, что делают с людьми уличные наркотики. Тут их мнения совпадали.

Механик со станции «Юнион», неподалеку от которой они застряли, приехал на место, осмотрел машину и в конце концов за тридцать долларов ее починил. Все остальное оказалось как будто в норме, не считая того, что механик довольно долго осматривал левую переднюю подвеску.

— Там что-то не так? — спросил тогда Арктур.

— Похоже, у вас будут проблемы с резкими поворотами, — ответил механик. — Она вообще-то не виляет?

Машина не виляла — по крайней мере, Арктур не замечал. Больше механик ничего не сказал — только все продолжал ковырять спиральную пружину, шаровой шарнир и наполненный маслом амортизатор. Арктур расплатился, и техпомощь укатила. Затем он забрался в свою машину вместе с Лакманом и Баррисом — оба они теперь сели сзади — и поехал на север в сторону Оранжевого округа.

Сидя за рулем, Арктур размышлял о других иронических совпадениях взглядов агентов по борьбе с наркотиками и торговцев. Несколько знакомых ему агентов в своей тайной работе выдавали себя за толкачей и принимались торговать чем-то типа гашиша, а порой даже и героина. Это было хорошее прикрытие, которое вдобавок приносило агенту постоянно растущую прибыль, со временем начинавшую превышать и его официальное жалованье, и премии после удачных арестов и задержания крупных партий. Подобные агенты также все больше и больше втягивались в употребление своего товара и перенимали соответствующий стиль жизни. Оставаясь агентами, они становились еще и богатыми торговцами, а также наркозависимыми. Через определенное время некоторые из них начинали сворачивать свою помощь правоохранительным органам в пользу торговли. С другой стороны, некоторые торговцы, желая подпалить задницы своим врагам или ожидая близкого ареста, подписывались работать на органы, становясь чем-то вроде неофициальных тайных агентов. Таким образом, все предельно запутывалось и кругом воцарялись сумерки. Впрочем, мир наркотиков так и так был для всех сумрачным. Для Боба Арктура, к примеру, он стал крайне сумрачным теперь — в течение этого дня на автостраде Сан-Диего. В то самое время, когда Арктур и двое его приятелей были на волосок от крантов, органы с его ведома уже вовсю — как он надеялся — монтировали у него дома жучки. Если эта операция завершалась успешно, он мог быть застрахован от оказий, подобных той, что приключилась сегодня. Это была редкая удача, которая в конечном итоге могла обеспечить разницу между его крантами в качестве отравленного, уколотого, подсаженного или убитого и продолжением жизни после выслеживания и поимки его врага. Того самого, который сегодня чуть было его не достал. Как только в доме будут смонтированы голосканеры, размышлял Арктур, против него уже будет направлено мало попыток вредительства или атак. По крайней мере, успешных попыток вредительства или успешных атак.

Одна эта мысль, наверное, его теперь и поддерживала. Виновный, размышлял Арктур, предельно аккуратно ведя машину в плотном предвечернем потоке, способен испариться, даже когда никто его не преследует, — он о таком слышал, и, возможно, это была правда. Однако совершенно определенно правдой было и то, что виновный испарялся — причем почти мгновенно и с массой предосторожностей, — когда его на самом деле преследовали. Когда за ним реально охотился кто-то опытный и в то же время скрытый. И откуда-то с близкой дистанции. Не дальше, подумал Арктур, заднего сиденья этой машины. Откуда, если у врага есть с собой нелепый немецкий пистолет 22-го калибра с таким же нелепым самопальным квазиглушителем, а Лакман, как водится, уснет, очень удобно пустить мне в затылок пулю со срезанным кончиком. И я буду мертв, как Боб Кеннеди, скончавшийся от пистолетных ран из того же 22-го калибра — таких маленьких дырочек.

И не только сегодня, но в любой день. И в любую ночь.

Если не считать того, что, проверив магнитные барабаны, где хранится информация голосканеров, я очень скоро с точностью узнаю, что каждый делает в моем доме и зачем — включая меня самого. Я увижу, подумал Арктур, как я встаю среди ночи поссать. Я буду круглые сутки наблюдать за всеми комнатами…