законы, кто добровольно вступает на скверный путь; но тем, кто следует своим путем, не совершая бесчинств, — тем нечего опасаться. Вот, например, вы, дон Пьетрино, если заведомо станете продавать цикуту вместо мяты, Знайте — вам несдобровать; но если вы поступали так по неведенью, значит, какой- нибудь старушке суждено скончаться благородной смертью Сократа, а вы, весь в белом, в тунике, увенчанный лавром, отправитесь прямехонько на небо.

Смерть Сократа оказалась для собирателя трав каплей, переполнившей чашу его терпения; он сдался и уснул. Падре Пирроне это заметил и остался доволен, он теперь мог говорить свободно, без опасения быть понятым неверно; а говорить ему хотелось, он стремился закрепить в вполне конкретных словах неясные мысли, которые его волновали.

— И они вдобавок делают много добра. Вот пример: сколько семейств уже было бы на мостовой, если 6 не получали помощь из этих замков! И они не требуют взамен ничего, даже воздержания от краж. Они поступают так не из упрямства, а в силу непонятного, атавистического инстинкта, не позволяющего действовать по-иному. Хоть на первый взгляд кажется, что это и не так, но они менее эгоистичны, чем другие: блеск их домов, пышность их празднеств заключает в себе нечто безликое и чем-то походит на великолепие церквей и литургии; это и есть нечто совершаемое «ad maiorem gentis gloriam» (К вящей славе людской), — ради славы, которая искупает многие их прегрешения; за каждый выпитый ими бокал шампанского они угощают пятьдесят человек; когда же они, как бывает, обойдутся с кем-нибудь скверно, то Это не столько их личный грех, сколько способ утверждения их сословия. Fata crescunt! (Факты доказуют). Дон Фабрицио, к примеру, опекал и воспитывал племянника Танкреди, словом, спас бедного сироту, который без него погиб бы. Вы мне скажете, что он так поступил потому, что мальчик тоже из «синьоров», а за другого он и палец в воду не окунет. Это верно, не зачем ему поступать иначе, если он искрение, всей душой верит, что все «другие» — неудавшиеся экземпляры человеческой породы, вышедшее из рук ремесленника изделие из майолики, которое даже не стоит обжигать?

Если бы вы, дон Пьетрино, в эту минуту не спали, вы вскочили бы с места, желая сказать мне, что «синьоры» поступают скверно, презирая других людей, и что все мы в равной степени подвержены двойному рабству любви и смерти, все мы равны перед создателем. Я мог бы только согласиться с вами. Но к этому я добавил бы, что несправедливо обвинять в презрении к другим одних лишь «синьоров», поскольку это порок всеобщий. Тот, кто преподает в университете, презирает учителишку из приходской школы, хоть и не подает виду, что это так; поскольку вы все еще спите, могу вам без всяких недомолвок сказать, что священники считают себя выше мирян, а мы, иезуиты, ставим себя выше всего остального духовенства, подобно тому как вы, продавцы трав, презираете зубодеров, а они вас. Врачи в свою очередь высмеивают зубодеров и торговцев травами, а их самих считают ослами те больные, которые хотят жить по-прежнему, хотя их сердце и печень уже превратились в кашу; для судей адвокаты — лишь докучливый народ, стремящийся обойти закон, а, с другой стороны, литература полна сатиры на помпезность, невежество и еще кое-что похуже тех же судей. Только те, кто работают мотыгой, презирают лишь самих себя; когда же и они научатся высмеивать других, цикл будет завершен и придется все начинать сызнова.

Думали вы когда-нибудь, дон Пьетрино, о том, сколько названий разных профессий пущены в ход как ругательства? Начиная от носильщиков, сапожников и пирожников, до reitre (наемный солдат, в просторечий — насильник) и pompier (пожарник, употребляется и в значении пьянчуга) у французов. Люди не думают о заслугах носильщиков и пожарников; они замечают лишь их случайные недостатки и огульно величают их грубиянами и хвастунишками; поскольку вы не можете меня слышать, должен сказать вам, что мне превосходно известно, какое значение в обиходе приобрело слово «иезуит».

Эти аристократы стыдятся собственных бед; я видел сам одного несчастного, который решил завтра покончить с собой, а накануне сам улыбался и резвился, как мальчик перед первым причастием; меж тем вы, дон Пьетрино, если вам предстоит выпить один из ваших декоктов из кассии, оглашаете своими стонами всю деревню. Гнев и насмешка — вот черты настоящих синьоров, а не печаль и жалобы. Более того, хочу вам дать совет: если встретите любящего жаловаться и стонать «синьора», поройтесь в его генеалогическом древе и вы быстро обнаружите в нем отсохшие ветви.

Это сословие трудно искоренить, потому что оно, в конце концов, постоянно обновляется, и к тому же эти люди, когда нужно, умеют умирать хорошо, то есть бросив свое семя в минуту кончины. Взгляните на Францию: они изящно давали себя убивать, а теперь они живут, как прежде, я говорю, как прежде, потому что не поместья и феодальные права создают знать, а различия. Мне рассказывали, что в Париже теперь содержат фиакры польские графы, которых восстания и деспотизм принудили к изгнанию и нищете; на своих буржуазных седоков они глядят столь хмуро, что бедняги, сами не зная отчего, садятся в коляску, имея униженный вид пса, случайно забредшего в храм.

И еще скажу вам, дон Пьетрино, что если этот класс должен будет исчезнуть, как уж не раз бывало на свете, то ему тотчас же придет на смену другой, с теми же достоинствами и недостатками; быть может, Этот новый класс будет основан не на кровном родстве, а, скажем, на… старшинстве… кто сколько прожил в каком-либо месте или на лучшем якобы знакомстве с какими-либо текстами, которые станут почитаться священными.

В эту минуту на деревянной лесенке послышались шаги матери; она вошла и рассмеялась.

— А с кем же ты толковал тут, сынок? Разве не видишь, что твой приятель спит?

Падре Пирроне слегка застыдился. Не ответив на ее вопрос, он сказал:

— Сейчас я его провожу. Бедняга, ему всю ночь придется провести на холоде.

Он вывернул фитиль фонарика, поднявшись на цыпочки, зажег его от лампы, запачкав при этом свою сутану, затем водворил фитиль на место и закрыл фонарь.

Дон Пьетрино плыл на парусах сна; струйка слюны стекала с губы на воротник. Потребовалось немало времени, чтобы его разбудить.

— Прости меня, падре, ты несусветные вещи говорил.

Они улыбнулись друг другу, спустились по лестнице, вышли из дому. Ночь поглотила все: домик, деревню, долину; едва виднелись горы, близкие и хмурые, как всегда. Ветер утих, но стало очень холодно неистово сверкали звезды, излучая тысячи градусов тепла, но им было невмочь согреть бедного старика.

— Хотите, дон Пьетрино, я пойду принесу для вас еще один плащ?

— Спасибо, я привык. Завтра увидимся, и ты скажешь тогда, как князь Салина перенес революцию.

— Я вам тотчас же отвечу в двух словах: он говорит, что никакой революции не было и что все останется по-прежнему,

— Ну и дурак! А это тебе не революция, когда мэр хочет заставить меня платить за травы, сотворенные Богом и собранные мною самим? Может, и ты немного в уме повредился?

Свет фонарика то появлялся, то исчезал, покуда не потонул в плотном, — как войлок, мраке.

Падре Пирроне подумал, что тем, кто не знает ни математики, ни теологии, мир должен представляться сложной головоломкой.

— Господи, лишь ты во всеведении твоем мог придумать такие трудноразрешимые загадки.