Шевалье уезжал ранним утром следующего дня, и дон Фабрицио, который собрался на охоту, легко смог проводить его до почтовой станции. Дон Чиччьо Тумео был с ним и нес на плечах двойное бремя двух ружей, своего и князя, а в душе горькое сознание своих попранных добродетелей.

В бледном свете раннего утра — была всего половина шестого — пустынная Доннафугата выставляла напоказ свое отчаяние. Вдоль прокаженных стен ее жилищ валялись отбросы жалкой пищи, в которых рылись дрожавшие от неутоленного голода псы. Кое-где уж были открыты двери, и зловоние спавших вповалку людей неслось по улице; при свете лучины матери разглядывали пораженные трахомой веки детей; почти все женщины носили по ком-то траур, многие из них были женами тех похожих на привидение крестьян, на которых наталкиваешься у каждого поворота.

Мужчины, взяв в руки мотыгу, направлялись на поиски того, кто, если господу будет угодно, даст им сегодня работу; вокруг царило глухое молчание, прерываемое лишь истерическими, исступленными возгласами; у стен монастыря Святого духа оловянная заря брызгала слюной на свинцовые облака.

Шевалье подумал: «Так продолжаться не может — наша новая, умелая, современная администрация изменит все».

Князь был подавлен.

— Всему этому должен был бы прийти конец, однако все останется таким навсегда, разумеется, речь идет о доступном человеку «навсегда», то есть на сто, на двести лет… а потом все будет по-другому, но еще хуже. Мы — леопарды, львы; те, кто придет на смену, будут шакалишками, гиенами; но все мы, леопарды, шакалы и овцы, — будем по-прежнему считать себя солью земли.

Они обменялись любезностями, распрощались. Шевалье забрался в почтовый дилижанс, возвышавшийся на четырех колесах цвета блевотины. Лошадь — одни язвы да ребра, торчащие с голодухи, — начала свой долгий путь.

День едва занимался; скупой свет, пробившийся из-под стеганого одеяла облаков, не смог преодолеть слоя грязи, с незапамятных времен приставшей к окошкам кареты. Шевалье уезжал один; невзирая на толчки на ухабах, он смочил слюной кончик указательного пальца, протер в окне дырку величиной с глаз. Перед ним в пепельном предутреннем свете вздрагивала земля, чье горе не поддавалось искуплению.

Падре Пирроне был из простой семьи: он родился в крохотной деревушке Сан-Коно, которая теперь благодаря автобусам почти стала одним из «малых спутников» Палермо, но сто лет тому назад принадлежала к иной, так сказать, самостоятельной планетной системе, находясь от палермского солнца на расстоянии, измеряемом четырьмя-пятью часами езды на повозке.

Отец нашего иезуита был надсмотрщиком в двух расположенных на территории Сан-Коно поместьях, являвшихся гордостью аббатства св. Елевтерия. Работа надсмотрщика в те времена была сопряжена с опасностями для души и тела, поскольку вынуждала общаться с разными людьми и знакомиться с различными историями, постепенное накопление которых вызывало недуг, пригвождавший одним «ударом» (это самое точное слово) больного к земле под каким-нибудь забором, — тогда уж все эти занятные истории хранились под семью печатями в его чреве и становились недоступны любознательным бездельникам.

Однако дону Гаэтано, родителю падре Пирроне, удалось избежать этого профессионального недуга благодаря строжайшей гигиене, в основу которой положена молчаливость, и заблаговременному применению предупредительных средств; он мирно скончался от воспаления легких солнечным февральским воскресеньем, когда ветер шелестел лепестками цветущих миндальных деревьев.

Вдову и трех детей (двух дочерей и нашего священника) он оставил в сравнительно сносном материальном положении; будучи человеком предусмотрительным и умевшим копить деньги даже при совсем ничтожном жалованье аббатства, он в минуту перехода в лучший мир обладал миндальной рощицей в глубине долины, несколькими кустами винограда на склонах и, повыше в горах, небольшим участком каменистой земли под пастбищем; конечно, это — достояние бедняка, но при тогдашней нищей экономике Сан-Коно оно придавало ему известный вес. Он был также владельцем домика строго кубической формы, выкрашенного снаружи в голубой, а внутри в белый цвет; в доме, стоявшем у самого въезда в деревню со стороны Палермо, было четыре комнаты в верхнем и четыре в нижнем этаже.

Падре Пирроне покинул этот дом в шестнадцать лет, когда успехи в приходской школе и благоволение аббата Митрато из монастыря св. Елевтерия направили его стопы в семинарию архиепископства; но прошли годы, и он с тех пор не раз возвращался в родную деревню, чтобы благословить брак сестер и дать (разумеется, в качестве духовного лица) последнее, впрочем, бесполезное отпущение грехов умиравшему дону Гаэтано; теперь он возвращался сюда в последние дни февраля тысяча восемьсот шестьдесят первого года к пятнадцатилетней годовщине смерти своего родителя, и снова, как и тогда, был ветреный солнечный день.

Уже пять часов продолжалась езда по ухабам; ноги дона Пирроне свисали прямо под хвост лошади; но, преодолев отвращение, вызванное патриотическими картинками, нанесенными свежей краской на стенки возка и венчавшимися витиеватым изображением пламенно-красного Гарибальди под руку со св. Розалией цвета морской воды, он признал, что это были довольно приятные часы.

Долина, ведущая от Палермо в Сан-Коно, сочетает в себе великолепие прибрежной зоны и суровую неумолимость природы внутренней Сицилии; здесь налетают внезапные порывы ветра, они очищают воздух и славятся тем, что могут отклонить полет пули, с умыслом и точно направленной в цель, отчего стрелки, стоящие перед столь смелыми баллистическими задачами, предпочитают иные места для своих упражнений. Возчик, хорошо знавший покойного, без конца вспоминал его заслуги; эти воспоминания не всегда подходили для слуха сына и священника, но все же они льстили человеку, привыкшему выслушивать других.

По приезде он был встречен со слезами радости. Обняв и благословив свою мать — седую женщину с розовым лицом в неизменном чёрном шерстяном платье в знак траура, — он поздоровался с сестрами и племянниками, косо взглянул на бывшего среди них Кармело, который обладал настолько дурным вкусом, что по случаю праздника нацепил себе на шапку трехцветную кокарду. Не успел он войти в дом, и на него, как всегда, вихрем налетели милые воспоминания юности: все здесь осталось как было — пол из красных плиток и скромная мебель, и даже свет, проникавший сквозь маленькие оконца, — и пес Ромео, чей прерывистый лай доносился из угла, был удивительно похож на своего прадеда — четвероногого друга, с которым падре Пирроне весело играл когда-то; а из кухни доносился вековой аромат рагу — томившихся в помидорном соусе лука и мяса кастрированного ягненка, которое ели в особые дни. Все здесь свидетельствовало о безмятежности, достигнутой стараниями умершего.

Вскоре вся вместе отправились в церковь к заупокойной мессе. Сан-Коно в тот день проявлял себя с лучших сторон и чуть ли не с гордостью выставлял напоказ все разнообразие своих отбросов. По крутым улицам деревни вперемежку с людьми бегали игривые козы с черным обвисшим выменем; тут же во множестве сновали темные боровы сицилийской породы, резвые, как молодью жеребцы. Падре Пирроне стал чем-то вроде местной знаменитости — вот отчего вокруг него толпились дети и даже парни, женщины, просившие благословения либо вспоминавшие о былых временах.

Войдя в ризницу, он вместе с приходским священником помолился по случаю благополучного возвращения в родные места; затем, прослушав мессу вместе с родными, направился к отцовскому надгробию в близлежащей часовне; женщины с плачем целовали мрамор плиты; сын на своей загадочной латыни вслух прочел молитву; когда они вернулись домой, рагу уже было готово и пришлось весьма по вкусу падре Пирроне: его не испортила кулинарная утонченность виллы Салина.

Под вечер друзья, пришедшие повидаться, собрались в его комнате. С потолка свисала медная лампа с тремя светильниками, разливая по комнате мягкий свет своих погруженных в масло фитилей; на стоявшей в углу кровати бросались в глаза разноцветные матрасы и тяжелое желто-красное одеяло; в другом углу,