здесь, они не имели наличных. Но мальчика все равно вернули, только в рассрочку.
— Как, князь? Что это значит?
— В рассрочку, я ведь ясно сказал — в рассрочку: то есть по частям. Сначала поступил указательный палец правой руки. Через неделю — левая нога, и наконец в красивой корзинке под слоем фиников (дело было в августе) прибыла голова с вытаращенными глазами и запекшейся в уголках губ кровью; я-то не видел, тогда был еще ребенком, но мне рассказывали, что зрелище было не из приятных. Корзинку оставили вот на той ступеньке, второй от двери, ее принесла старуха, повязанная черным платком; никто ее не опознал.
Глаза Шевалье застыли от отвращения; он уже слышал об этой истории, но одно дело слышать, а другое — видеть в ясных лучах солнца лестницу, на которой был оставлен этот чудовищный подарок. На подмогу пришла чиновничья душа.
— Что за беспомощная полиция была у этих Бурбонов! Скоро сюда прибудут наши карабинеры, и всему этому будет положен конец.
— Разумеется, Шевалье, разумеется.
Затем они прошли мимо Гражданского клуба, который производил на площади в тени платанов свой каждодневный показ металлических стульев и одетых в траурно-черные костюмы господ.
Поклоны, улыбки.
— Шевалье, поглядите на них хорошенько, постарайтесь запомнить эту сцену; не реже двух раз в году один из этих синьоров присыхает к собственному стулу; выстрел в неясном свете заката — и поминай как звали!
Шевалье ощутил потребность опереться на руку Кавриаги, чтоб почувствовать пульсирование крови северянина.
Вскоре после этого, взобравшись наверх по крутой улочке, они сквозь разноцветные гирлянды вывешенных для просушки кальсон узрели небольшую в стиле наивного рококо церквушку.
— Это церковь Святой нимфы. Пять лет тому назад настоятель ее был убит в храме во время службы.
— Что за ужас! Выстрел в церкви!
— Какой там выстрел, Шевалье! Мы слишком добрые католики, чтоб учинить подобную непристойность. Просто в вино для причастия подлили немного яда; это гораздо скромней и, я бы сказал, более соответствует духу литургии. Так и не узнали, кто это сделал: настоятель был превосходным человеком, у него не было врагов.
Подобно человеку, который, проснувшись ночью, видит привидение в ногах своей постели, там, где валяются носки, и, стараясь преодолеть страх, заставляет себя поверить, что это не более как шутка веселых приятелей, Шевалье прибег к спасительной мысли, что над ним просто хотят посмеяться.
— Очень мило, князь, действительно очень занятная история! Вам бы романы писать, вы так хорошо рассказываете весь этот вздор.
Но голос у него дрожал, и Танкреди стало его жалко; хоть по дороге к дому они и прошли еще мимо трех-четырех по крайней мере столь же памятных мест, он воздержался от роли летописца и заговорил о Беллини и Верди — об этих вечных, неистощимых источниках бальзама, которым лечат язвы нации.
В четыре пополудни князь велел сказать Шевалье, что ждет его в своем кабинете — маленькой комнате, где на стенах под стеклом висели серые с розовыми лапками куропатки, считавшиеся редкими; то были набитые соломой трофеи прошлых охот. Одну из стен облагораживал узкий и высокий книжный шкаф, доверху набитый старыми номерами математических журналов. Над большим креслом для посетителей висело созвездие семейных миниатюр — отец дона Фабрицио, князь Паоло, мужчина с темным цветом лица и губами, чувственными, как у сарацина, в придворном мундире с лентой св. Дженнаро через плечо; княгиня Каролина, уже вдовствующая, с белокурыми волосами, собранными в прическу в виде башни, и строгими голубыми глазами; сестра князя, Джулия, княгиня Фальконери, сидевшая в саду на скамейке; в ее правой руке пунцово-красное пятно маленького открытого зонтика, конец которого упирается в землю, а в левой — желтое пятно, трехлетний Танкреди, он протягивает матери полевые цветы (эту миниатюру дон Фабрицио тайком сунул в карман, пока чиновники описывали мебель виллы Фальконери).
Чуть пониже Паоло, его первенец, в плотно прилегавших к телу белых лосинах; он готовился вскочить на норовистого коня с выгнутой шеей и мечущими искры глазами; затем различные тети и дяди князя, чьи имена не всегда поддавались уточнению, упорно выставляли напоказ свои массивные драгоценности либо скорбно указывали перстами на бюсты своих дорогих покойников.
В центре созвездия, однако, сверкала, словно Полярная звезда, миниатюра более крупных размеров; на ней был изображен сам дон Фабрицио в возрасте чуть старше двадцати, с молоденькой невестой, склонившей к нему на плечо свою голову в порыве полной покорности любви; она — темноволосая, он розовощекий, в серебристо-голубом мундире королевской гвардии, и на лице его, обрамленном недавно пробившимися белокурыми бакенбардами, застыла довольная улыбка.
Едва усевшись, Шевалье изложил суть миссии, которая была на него возложена.
— После счастливого присоединения, я хотел сказать, после торжественного объединения Сицилии с королевством Сардинии, туринское правительство намеревается осуществить назначение сенаторами королевства некоторых знатных сицилийцев. Властям провинции поручено составить список, который затем будет представлен на рассмотрение центрального правительства и, очевидно, на одобрение короля; само собой, что в Агридженто тотчас же подумали о вас, князь. Ваше имя, издревле славное, личный престиж, научные заслуги, а также достойная либеральная позиция во время последних событий — все говорит за вас.
Эта маленькая речь была предварительно заготовлена, более того, занесена в виде кратких карандашных заметок в тетрадочку, которая сейчас покоилась в заднем кармане брюк Шевалье.
Дон Фабрицио, однако, не подавал никаких признаков жизни; за тяжелыми веками едва можно было различить его взгляд. Неподвижная лапища, поросшая золотистыми волосками, целиком покрывала лежавший на столе алебастровый купол собора св. Петра.
Привыкнув теперь к уклончивости, к которой обычно столь разговорчивые сицилийцы прибегают, когда им что-либо предлагаешь, Шевалье не давал себя обескуражить.
— Прежде чем отправить список в Турин мои начальники сочли долгом известить вас об этом и осведомиться, будет ли вам приятно подобное предложение. Просить вас о согласии, на которое правительство весьма рассчитывает, — такова моя миссия; благодаря ей я заслужил честь и удовольствие познакомиться с вами и с вашей семьей, с этим великолепным замком и со столь живописной Доннафугатой.
Лесть соскальзывала с князя, как вода с листьев водяной лилии, — таково одно из преимуществ людей, для которых гордость стала привычной. Он думал: должно быть, этот человечек воображает, что оказал своим прибытием великую честь мне, пэру королевства Сицилии, а это почти то же самое, что сенатор. Конечно, дары следует оценивать, считаясь с тем, кто их преподносит: крестьянин, дающий мне кусок овечьего сыра, делает подарок больший, чем князь Ласкари, когда он приглашает меня к обеду. Это ясно. Вся беда в том, что меня воротит от овечьего сыра. Остается лишь невидимая признательность сердца и вполне зримый нос, который морщится от отвращения.
Представления дона Фабрицио о сенате страдали большой неопределенностью; невзирая на все усилия, он мыслями то и дело возвращался к римскому сенату: к сенатору Папирию, который обломал палку на голове у маловоспитанного галла, к коню Инчитатусу, назначенному в сенат Калигулой, оказавшим ему честь, которую даже Паоло счел бы чрезмерной.
Раздражала и настойчиво вертевшаяся в голове фраза, которую любил повторять падре Пирроне: «Senatores boni viri, senatus autem mala bestia» (Сенаторы — добрые мужи, сенат же — дурной зверь).
Теперь к тому же существовал имперский сенат в Париже, но это лишь сборище людей, пользовавшихся своим положением для получения жирной мзды.
Был с некоторых пор свой сенат и в Палермо, но он являлся лишь комитетом гражданских администраторов самого худшего толка, в котором, например, Робетта мог заменять Салина.
Князь пожелал быть откровенным.
— Кавалер, объясните мне наконец, что это значит быть сенатором; печать недавней монархии не
