«Артуро Корбера при штурме Антиохии» прикрыл собой исполненную тревожной надежды девушку; вскоре Танкреди обнаружил ее, увидел сквозь паутину ее улыбку и руки, почерневшие от пыли, обнял ее и прижал к себе; кажется, целая вечность прошла, прежде чем он услышал:

— Нет, Танкреди, нет.

Но этот отказ был скорее призывом, ведь он так пристально глядел в глубокие зеленые очи девушки своими сине-голубыми глазами.

В другой раз сияющим холодным утром, когда она дрожала в своем летнем платье, он, желая согреть девушку, прижал ее к себе на диване, покрытом рваной тканью; от ее дыхания шевелились волосы у него на лбу, и это были полные восторга и муки минуты, когда желание становилось болью, а сдерживать его было радостно.

В этих заброшенных апартаментах у комнат не было ни своего лица, ни имени; подобно первооткрывателям Нового света, они сами нарекали их именами, которые являлись плодом взаимных усилий. О большой спальне, где в алькове сохранился похожий на привидение остов разукрашенной кровати под балдахином из скелетов страусовых перьев, они вспоминали, называя ее «комнатой испытаний»; лестничку со ступенями из ветхих и дырявых досок Танкреди назвал «лестницей счастливого спуска». Не раз случалось, что они и в самом деле не знали, где находятся: от бесконечного кружения, частых возвратов на одно и то же место, от бега взапуски и долгих пауз, наполненных шепотом и ощущением близости, они теряли ориентировку; тогда им приходилось высовываться из окон с выбитыми стеклами, чтобы по виду дворика или перспективе сада определить, в каком крыле замка они находятся.

Но иной раз не помогало и это; иногда окна выходили не на один из больших дворов, а на какой- нибудь внутренний закоулок, никогда прежде не виденный и безыменный; воинственными приметами такого места были кошачий помет либо кучка макарон в томатном соусе, то ли выброшенных, то ли выблеванных кем-то, да еще глаза ушедшей на покой горничной в окне напротив.

Как-то в полдень они обнаружили в шкафу четыре «музыкальных ящика», из тех, которыми так увлекалась чувствительная наивность восемнадцатого века. Три из них, покрытые пылью и паутиной, не издавали ни звука, но последний, в футляре из темного дерева, сохранился лучше других и его медный, исколотый иголками цилиндр заработал, а приподымавшиеся кверху стальные язычки вдруг исполнили легкую, изящную мелодию: то был знаменитый «Венецианский карнавал»; они целовались в ритмичном согласии с этими звуками разочарованного веселья, а когда разжались объятия, они с удивлением заметили, что музыка уже давно прекратилась; поцелуи лишь шли по следу, оставленному этим музыкальным привидением.

В другой раз их ждала неожиданность совсем иного рода. В одной из комнат старых покоев для гостей они обнаружили за шкафом потайную дверь; столетней давности запор быстро поддался их пальцам, которые не без приятности касались друг друга при совершении взлома; за нею показалась крутая узкая лестница с мягкими поворотами и ступенями из розового мрамора, а вверху еще одна дверь с толстой ободранной обивкой, она была открыта; дверь вела в маленькую квартиру, странную и порочную — шесть маленьких комнат расположились вокруг небольшой гостиной, пол в комнатах и гостиной был из белейшего мрамора с небольшим уклоном в сторону бокового желобка, на низких потолках причудливая цветная роспись по штукатурке, к счастью отсыревшей настолько, что ничего нельзя было разобрать; на стенах — потускневшие зеркала, подвешенные слишком низко, причем на одном из них трещина на самой середине; вокруг Зеркал искривленные подсвечники восемнадцатого века. Окна выходят на уединенный дворик, похожий на дно глухого и слепого колодца, откуда падает сумеречный свет.

В каждой из этих комнат и в гостиной слишком широкие диваны со следами разодранной шелковой обивки, торчащими гвоздями и спинками в пятнах, камины с тонкой и сложной мраморной резьбой — изображения сведенных судорогой нагих тел, изуродованные ударами яростного молотка.

От сырости стены сверху донизу покрылись пятнами, на высоте человеческого роста эти пятна принимают странные очертания, кажутся необычно мрачными и густыми.

Танкреди, встревоженный всем этим, не хотел, чтоб Анджелика касалась своими руками шкафа, вделанного в стену гостиной; он открыл его сам. Огромный шкаф был дуст, в нем обнаружили лишь сверток из грязной ткани, запрятанный в углу. В нем оказался пучок хлыстов и плеток из бычьих жил, некоторые с серебряной ручкой, другие до середины обтянуты изящной и очень старой шелковой материей, белой в голубую полоску с тремя рядами черненьких пятен; кроме того, в шкафу обнаружились какие-то металлические орудия непонятного назначения.

Танкреди стало страшно, здесь ему стало страшно и самого себя.

— Пойдем, дорогая, право же тут нет ничего интересного.

Они плотно прикрыли дверь, молча спустились по лестнице, поставили на место шкаф, и весь этот день поцелуи Танкреди были почти бесплотными, словно он целовал ее во сне иди ради искупления греха.

По правде говоря, наряду с леопардом на щите хлыст был одним из наиболее часто встречавшихся в Доннафугате предметов. На следующий день после открытия загадочных комнатушек влюбленные наткнулись еще на один хлыст. Впрочем, это произошло не в безвестных покоях, а в весьма почитаемых апартаментах, названных залом Святого герцога, здесь в середине семнадцатого века один из Салина устроил себе нечто вроде домашнего монастыря, где каялся в грехах и намечал маршрут, который должен был привести его на небо. То были маленькие комнаты с низкими потолками, простым каменным полом и стенами, старательно выбеленными светлой известкой, как в домах у самых обездоленных крестьян. Крайняя из них выходила на балкон, откуда можно было разглядеть желтые просторы громоздившихся друг на друга и погруженных в печальный свет поместий князей Салина. На одной из стен висело огромное, больше натуральной величины распятие; глава пригвожденного Бога достигала потолка, окровавленные ноги касались пола, рана на ребрах походила своими очертаниями, на рот, которому — жестокость помешала произнести последние слова спасения.

Рядом с божественным телом с гвоздя свисала плеть с короткой ручкой, от которой отделялись шесть полос уже затвердевшей кожи, кончавшихся шестью свинцовыми шариками величиной с орех. То было орудие самобичевания святого герцога.

В этой комнате Джузеппе Корбера, герцог Салина, сам бичевал себя перед лицом собственного Бога и собственных поместий, и ему должно было казаться, что капли его крови дождем падают на его земли и несут искупление: в своей благочестивой экзальтации он в этом, должно быть, видел единственный путь покаянного крещения, превращавшего эти земли в его подлинную собственность, в кровь от крови, в плоть от плоти его. Но земля ускользала из рук, и многие поместья, которые можно было отсюда разглядеть, уже принадлежали другим, в том числе и дону Калоджеро, а значит, и Анджелике, значит, и будущему сыну Танкреди.

Очевидность искупления, в котором платой служит красота, подобно тому как платой герцога служила кровь, вызвала у Танкреди чувство головокружения. Анджелика, стоя на коленях, целовала израненные ноги Христа.

— Видишь — ты, как эта плеть, ты служишь тем же целям. — И показал ей плеть, но она ничего не понимала и улыбалась, подняв голову, прекрасную и пустую; тогда он нагнулся и стал целовать стоявшую на коленях девушку с такой страстью и силой, что поранил ей губу и задел нёбо. Анджелика застонала.

Так оба они проводили эти дни, скитаясь и грезя наяву; ад раскрывал перед ними свои бездны, о которых они забывали благодаря любви, и на пути им встречался рай, потерянный людьми, который та же любовь оскверняла.

Опасность прекратить игру, поставив все на карту, казалась обоим все более острой и неизбежной; под конец они оставили свои поиски и сосредоточенно шли в какую-нибудь из дальних комнат, откуда ни звука ни до кого не могло донестись; да слов и не было: только глухая мольба и вздохи. Они сидели там, невинно прижавшись друг к другу и глубоко себя жалея.

Самыми опасными стали для них комнаты старой части замка, ранее предназначавшиеся для гостей; то были удаленные, лучше других сохранившиеся покои, в которых стояли прекрасные кровати со свернутыми матрасами: достаточно было взмаха руки, чтоб развернуть их…

Однажды не мозг Танкреди, не имевший к тому ни малейшего касательства, а вся его кровь взбунтовалась, решив разом со всем этим покончить: в то утро Анджелика была дьявольски хороша; вдобавок она сказала ему: