Тогда моё «верю» — становится «верую».Тогда не подслушиваю за дверьюВ домашних тапочках и пижамце,Как мама причитает при отце.Тогда сам я — мужчина и отец!Я научу жить моего ребёнка.Когда губы тонки.И плечи тонки.И грудь тонка и ногаВлезает свободно в горло сапога!И мне тринадцатьЕщё не исполнилось.И я — взросл,Как никогда после.В тридцать пять я буду худшим отцом,Чем был бы в тринадцать,Когда губы. трогают слепое солнце.
Признание в любви
Как рассказать тебе о своём пути?Когда не услышал гласа: «Встань и иди!»Когда пошёл без чьего-то «встань», а просто — встал.И пошёл. И где там, и что искал?И когда весь путь мой был — не велик, не мал,Но я всё же шёл по нему. А ты — по делам,По моим, между прочим, делам семенишь с утра(а я из карты вырезаю Байкал).А у меня, между прочим, есть мать и ещё сестра.И ты у меня, и дома — такой бедлам…До самой далёкой и нужной звезды у меняПуть проходит вдоль во-о-он того плетня. Видишь?Пойдёшь со мною до самых пор? Что ж, остановимся здесь.Начинай чинить забор, А я, пожалуй, пойду.Вы — чините, чините.Мне без вас не добыть звезду.Мне нужен новый забор, и старый овраг.По-другому — нельзя.Извини, но по-другому никак.Но завтра, прошу я, за завтраком и разговором.Не пеняй мне моей звезды ты своим забором.Я люблю тебя.Москва. Октябрь. Хмурый город.Иду под дождь в одно из утр,Рукой поддерживая ворот,В парк-сад заброшенных скульптур.Здесь кто-то — с самого начала,А кто-то — содран с площадей.Ах, где их только не стояло,Стоящих ныне вдоль алей.Вхожу! Мне нечего боятся!Навстречу мне у входа в сад:Пустой киоск с табличкой «кассаПожалуй, первый экспонат!Вот Лениных немая стаяГлядится в марево небес,А здесь стоит товарищ Сталин,И репрессированных лес…Железный Феликс смотрит востро.Толпой низложен, падал ниц,А утром — капельками слёзыТекли из бронзовых глазниц.Теперь стоит он здесь, болезный,И я подумал ни с того:«И даже Феликс — не железный!»И даже жаль чуть-чуть его.А за забором — город целый,
