же день, в одной и той же деревне. Никто бы не взялся предсказать, как сотня вооруженных парией поведет себя в тот или иной момент. Многое зависело от того, какие у нас были накануне потери, нашли ли мы что-нибудь в деревне, насколько разгорячились и хотели пить или как с нами обращались офицеры и сержанты: присматривали как должно или забили на нас, потому что получили из дома плохие вести или их распекло по радио начальство. Или они сами начинали сходить с ума. Война продолжалась, и лейтенанты становились все моложе, а сержанты еще вчера были рядовыми первого класса. Не хватало сдерживающих тормозов зрелых людей... Знаешь, это как в 'Повелителе мух'[80] – подростки могут озвереть, и если убивают товарища из их ватаги, они хотят ответной крови. Ребята срывались с катушек, и во время облав на деревни война переставала быть войной и становилась чем-то иным – набегами подростков, которым все равно: бросить ли в домашнее бомбоубежище слезоточивую или осколочную гранату; угостить отца семейства присланным из дома печеньем или затушить о его щеку сигарету, если у него в саду находили паучью нору.

Сьюзан молча шла рядом, и я не знал, стоило ли ей все это рассказывать. И еще я не знал, стоило ли говорить все это себе. Дома можно было обо всем позабыть, очистить мозг, все свалить на синдром ложной памяти – мол, слишком много насмотрелся всего во Вьетнаме. Но здесь, где все это случилось, от воспоминаний не открутиться.

Мы шли по деревне, дети бежали за нами, но не приставали и не клянчили, как в Сайгоне. Здешние дети видели не так много льен хо и, наверное, стеснялись. А может быть, сохранили генетическую память о том, как огромные американцы шагали по деревням их отцов и матерей, и старались держаться от нас подальше.

– Представь себе, что ты здешняя жительница, – сказал я Сьюзан. – Ты не спишь по ночам и не улыбаешься днем. Ты и все окружающие на грани безумия. Ты в полной власти двух враждующих армий, которые утверждают, что хотят завоевать твой ум и сердце, но могут тебя изнасиловать и перерезать глотку. Вот такая жизнь была у этих крестьян. Когда война подошла к концу, им было наплевать, кто взял верх. Пусть хоть сам дьявол со своими приспешниками из ада, только бы поскорее все прекратилось.

Сьюзан немного помолчала.

– Я бы пошла в партизаны, – наконец сказала она. – Уж лучше умереть сражаясь.

Я выдавил из себя улыбку.

– Ты у нас боец. Но на самом деле многие молодые мужчины и женщины встали на ту или иную сторону и поступили именно так. Однако некоторые остались в деревнях – надо было выращивать урожай, ухаживать за старыми родителями и маленькими детьми и надеяться на лучшее. Когда теперь видишь в деревнях пожилых людей, понимаешь, чего им это стоило.

Сьюзан кивнула.

Словно в ответ на мои слова, на тропинке появился старик и поклонился нам. Сьюзан что-то ему сказала, и он улыбнулся, услышав, что она говорит по-вьетнамски. Она повернулась ко мне:

– Цитадель прямо по дорожке. Этот человек давно живет в Куангчи. Он говорит, если ты здесь воевал, то удивишься, тому, что придется увидеть.

– Скажи ему, что я из Первой воздушно-кавалерийской, – попросил я. – Штаб нашей бригады располагался в старом французском форте.

Сьюзан перевела. Старик помолчал и ответил:

– В семьдесят втором году здесь шли бои между коммунистами и республиканской армией Южного Вьетнама, и город то и дело переходил из рук в руки. Все лежало в руинах. Республиканская армия отступила в Хюэ. Тогда прилетели американские бомбардировщики, разрушили все, что оставалось, и убили много коммунистов, которые засели в городе, в крепости и во французском форте. Так что теперь там ничего нет.

Я кивнул.

– До вас приходили другие ветераны из воздушной кавалерии, – продолжала переводить Сьюзан, – и были очень расстроены, когда видели, что не осталось никаких следов их присутствия. Однажды приехал француз, который служил в форте. Он решил, что попал не туда, и целый день искал, куда подевалось укрепление и... как это их... он сказал, наблюдательные башни.

Старику все это показалось смешным, и он расхохотался.

– Этот француз думал, что найдет на старом месте кафе и своих прежних дамочек.

– Ну-ка переведи ему, – попросил я Сьюзан, – что и я здесь за тем же.

Старик расхохотался еще пуще. Что его так развеселило? Наверное, успел выплакать все слезы, которые у него были. И теперь не оставалось ничего иного, как смеяться над смертью и опустошением.

Мы поблагодарили его и двинулись дальше.

Тропинка упиралась в широкое открытое пространство, примерно с полкилометра с каждой стороны. Вокруг поросшего травой и невысокими деревцами пустыря грудились крестьянские хижины и огороды. Поначалу казалось, что это общественные поля. Но, присмотревшись, можно было различить бегущий по периметру заросший ров, который некогда окружал Цитадель. Кое-где сохранились фрагменты стен, но не выше трех футов, а надо рвом нависла разрушенная бомбой арка каменного моста.

– Здешняя крепость была почти такой же, как Цитадель Хюэ. Но, как видишь, от нее почти ничего не осталось. Тут располагался центр города – правительственные учреждения, банк, больница, несколько кафе, казармы, штаб южновьетнамской армии и здание служб американских советников. Большинство из них погибли, когда город был взят во время новогоднего наступления. Так же как и в Хюэ. Рискованное дело, когда приходится вверять свою безопасность ненадежному союзнику.

Сьюзан оглядела пустое пространство посреди раскинувшейся вокруг деревни.

– Вроде как парк или спортплощадка, но абсолютно лишенная всякого содержания.

– Видимо, это место оставили в качестве памятника разрушенному городу и погибшим здесь людям. Но я не видел никакой таблички.

– И я тоже. Пол, смотри, там мост через ров.

Я взглянул в ту сторону, куда показывала Сьюзан. Там стоял абсолютно целый, хотя и побитый