к Эрминии. — Я для нее оставил все: жену и честь, она для меня пожертвовала братом. Я люблю ее, она будет моей.

Но Эвлогий удержал безумца.

— Бедный! Эта женщина жаждет не тебя, а твоего богатства.

— Ложь! Клевета! — воскликнула Эрминия.

— Молчи, чудовище! — крикнул Эвлогий. — А ты, брат, выслушай меня.

Обессиленный волнением Каспар д'Эспиншаль упал в кресло.

Эвлогий продолжал:

— У меня все доказательства. Уже четыре года, как эта ужасная женщина употребляет все усилия к достижению одной цели: сделаться графиней д'Эспиншаль. Маску добродетели, которой она прикрывала свой разврат, пора сорвать. Брат! Эта гнусная женщина — любовница де Селанса, де Канеллака и многих других. Они-то доставляли средства, необходимые для поддержания роскоши, так как муж не оставил ей ничего.

Эрминия побледнела и не знала, что ответить.

Граф Каспар д'Эспиншаль вскочил с кресла, взглянул ей в лицо и, пораженный ужасом, выбежал из комнаты, крича:

— Расступитесь! Расступитесь!

Но Эвлогий вторично удержал его словами:

— Не приходи в отчаяние! Ты виноват, но тебя подтолкнули на злодеяние. Я не допущу, чтобы ты отвечал за него. Оставайся здесь. Изменить и выдать тебя может только одно существо — эта женщина. Но она, с этой минуты, принадлежит мне…

Каспар д'Эспиншаль даже в эту ужасную минуту не потерял врожденной хитрости и воскликнул:

— О каком злодеянии ты говоришь? Я не сделал никакого… Сказавши, что пожертвовал женой, я просто ошибся. Жена моя сама себя отравила. Даже допустив мое участие в этом деле, кто осмелится утверждать, что я не имел права наказать ее: она призналась, что любит этого презренного пажа…

— Она призналась?

— Да, сама призналась.

— Очень хорошо!

Эвлогий обратился к де Канеллаку.

— Выслушай меня, старик! Ты был свидетелем ужасных вещей в этом замке. Я желаю, чтобы ты никогда не мог назвать моего брата убийцей.

Старый барон закусил губы от скрытой злобы. Собственно, против Каспара д'Эспиншаля он ничего не имел; одна Эрминия возбуждала его мстительность.

— Чего ты, собственно, от меня требуешь? — спросил он дикого.

— Необходимо, чтобы мы ни в чем не могли упрекнуть один другого. Иди за мной и захвати с собой этот топор.

Затем Эвлогий одной рукой подхватил Эрминию, другой потащил за собой старого де Канеллака.

Когда они вышли, на дворе начинало светать, но густой туман еще скрывал небо. Даже в нескольких шагах ничего нельзя было разобрать.

Голова несчастной Эрминии повисла на плече дикого человека, когда он очутился на берегу реки. Она пыталась заговорить и не находила слов. Попытка вырваться привела только к тому, что железные руки, державшие ее, сжались еще крепче. В отчаянии она вскрикнула:

— Куда вы меня тащите?

— Узнаешь скоро, — ответил Эвлогий.

Канеллак шел в молчании. Он предвидел что-то ужасное и, поглядывая сбоку на Эрминию, содрогался. Но любопытство заставляло его идти далее. Перейдя реку вброд они очутились на землях графов Шато-Моран, вблизи замка Рош-Нуар.

— Это именно и было мне необходимо! — произнес Эвлогий, складывая на землю свой живой груз. Затем, взяв из рук Канеллака топор, он обратился к Эрминии.

— Женщина! Бледное зимнее солнце через минуту блеснет над горизонтом. Я поклялся убить тебя. С первым солнечным лучом ты обратишься в труп. Молись же за свою душу, если можешь…

Актеры ужасной драмы, готовой совершиться, стояли на узкой и скользкой возвышенности. Внизу шумела Алагона, прыгая по камням. Глубокая тишина царила в окрестностях. Ветер утих. Неподвижные деревья, точно каменные свидетели предстоящей драмы, стояли неподвижно.

Шагах в сорока от этого места стояла избушка, брошенная и полуразрушенная, которую дикий виноград и плющ опутали своей сетью. Только хорошенько присмотревшись, можно было заметить дымок, поднимавшийся с кровли этой избушки, не имевшей даже трубы. Но серый утренний свет, туман и отдаленность совершенно скрывали эти признаки обитаемости от Эвлогия и его спутников.

Эрминия с отчаянием оглядывалась кругом, отыскивая помощи в этой пустыне. Но никто не являлся. Только вороны носились над ее головой и тучи катились по небу. Угрюмая и пустынная местность напоминали дикую долину, в которой Каин, по библейским преданиям, убил своего брата.

Эрминию проняла холодная дрожь ужаса. Перед ней, вдали, было место боя, в котором погиб ее брат Телемак де Сент-Беат, тянулись заросли, за обозревание которых она заплатила двадцать пистолей. Ей вдруг вообразилось, что блеск этих золотых монет походит на цвет ее крови.

Она упала лицом к земле.

Канеллак, первый раз в жизни, затрепетал, как лист. Он охотно убежал бы за много миль от этого уединенного места. Только одно любопытство приковывало его к скользкому камню, на котором он стоял.

Небо на востоке начинало светлеть.

Опершись на топор, Эвлогий не обращал внимания ни на Эрминию, ни на старого барона. Подняв глаза вверх, он терпеливо ждал. Вдруг золотой луч прорезал тучи… Дикий взялся за топор.

Скорее почувствовав, чем увидев это движение, Эрминия подняла голову и заломила руки. Потом бросилась бежать. Но нескольких прыжков было достаточно Эвлогию, чтобы быть рядом с нею.

— Вы закончили ваши молитвы?

— Помилуйте! — кричала несчастная.

— А вы разве имели милосердие к моему и вашему братьям?

— Помилуйте! О, Боже…

Дикарь схватил прекрасные волосы баронессы и завернул их на свою руку.

— Простите меня! Помилуйте, умоляю! — вопила баронесса. — Оставьте мне жизнь. Постригусь в монахини, отмолю грехи, все зло, мной сделанное. Сжальтесь над моей молодостью… Ах, Боже мой! Я виновата! Сердца у меня не было, я запуталась, но все будет исправлено, только помилуйте, умоляю…

И она тащилась за дикарем, лобызая его колени.

— Одилия была лучше тебя, Телемак тоже, но ты ведь над ними не сжалилась?

Эрминия обратилась к де Канеллаку.

— Барон! Спасите меня. Эвлогий безжалостен, как самая смерть. Но вы, вы, если когда-нибудь любили меня, спасите несчастную, сжальтесь. О, мой Боже! Помоги мне… Это ужасно! Но нет, быть не может: вы, господа, желаете только напугать меня? Не правда ли? В таком случае, довольно этих ужасов! Разве не видите, как я расстроена и поражена… Дайте мне время, сами назначьте покаяние…

Канеллак не мог вынести ее просьб и отвернулся. Бронзовый человек по твердости характера, он почувствовал сожаление. Глаза его упали на дверь избушки, и он увидал, что из отворившихся дверей вышел кто-то, похожий на старика; по крайней мере, можно было счесть его стариком, судя по его медленному ходу вдоль берега Алагоны.

Положив руку на плечо Эвлогия, де Канеллак произнес, указывая на приближавшегося