последует за мной, если я откровенно скажу ему о своих добрых намерениях. Но, напротив, он совершенно замкнулся в себе, занятый только своими обидами и насмешками, которым его подвергли.
В общем, Эррио с особым волнением констатировал крушение того, что было связано с ним самим. Он с горечью говорил о достаточно равнодушном приеме, который он встретил в Москве, что совсем не напоминало прежние времена. Он не скрывал свою досаду по поводу весьма умеренного энтузиазма, который продемонстрировали ему жители Лиона. Он был недоволен, попросив меня позволить ему поселиться в президентском дворце Палаты представителей, где в прошлом была его резиденция, поскольку я вынужден был ему отказать. Наконец, и более всего другого, достаточно несправедливый провал радикальной партии, с которой он себя связывал, жестоко его удручал. А что касалось государственных институтов, по его мнению, следовало вернуться к тем, к которым он привык. [295]
Следовало как можно скорее провести выборы в Палату представителей и Сенат, которые назначат своих председателей, а те поведут в Елисейском дворце гибкую политику, а выполнять ее будут министры из взаимозаменяемых парламентариев! Все произошедшее и, в особенности, крушение режима, который был ему дорог, казалось ему ужасной случайностью, но уроков из этого он не извлек. Эдуар Эррио отверг мое предложение войти в состав правительства. Я обратился к нему с просьбой помочь мне в восстановлении Франции, на это он заявил мне, что посвятит себя восстановлению радикальной партии.
Луи Марен заметил мне, что его основная забота заключалась в возрождении партии сообразно тем идеям, которым он служил на протяжении всей своей политической карьеры. Пользуясь своим влиянием и проводя соответствующие действия, он собирал вокруг себя умеренных и готовился к предстоящим выборам. Этот пожилой человек раньше так старался выгнать немцев из страны, что высказывал мне свое безоговорочное одобрение. В настоящее время он возвращался к свободе вместе со мной. Он, очень опытный парламентарий, и раньше был до мозга костей предан парламентской жизни, он наслаждался суровыми и привлекательными волнениями и, по сути дела, приветствовал восстановление тех, которые были ему полезны. Вот поэтому мое намерение ограничить их полномочия он воспринял без особого восторга. Как Блюм и Эррио, он не согласился войти в состав временного правительства. Но в любом случае он старался меня заверить, что для проведения моей политики национальной безопасности он предоставил бы мне все средства, имеющиеся в его распоряжении.
Так как привлечь на свою сторону этих трех людей, которые смогли бы внести вклад в создание Четвертой Республики, мне не удалось, я столкнулся с конституционными дебатами в правительстве, организованном мной накануне освобождения Парижа. Тем временем, чтобы не одни и те же постоянно были мишенью для нападок, в конце мая я сместил Поля Рамадье с поста министра снабжения, поставив вместо него Кристиана Пино, который только что вышел из Бухенвальда, в Министерство юстиции ввел Тетжена, поскольку Франсуа де Ментон представлял Францию в судейской коллегии на Нюренбергском процессе. Немного позднее Огустин Лорен вышел из состава Министерства почты по причине слабого здоровья, и его пост я доверил Эжену Тома, [296] вернувшемуся на родину. 9 июля я представил на рассмотрение совета проект постановления, разработанный при горячей поддержке Жюля Жанненэ.
Обсуждение было спокойным и тщательным. Поскольку большинство министров входили в состав тех или иных партий и все они заявили о своем осуждении, я дал им понять, что заранее принимаю все заявления об отставках, что мне подадут. Мне ничего не возразили. Совет единогласно принял текст постановления без изменений.
Выборы в собрание планировались в октябре. Народ должен быть решить путем референдума, должно ли собрание быть учредительным. Положительный или отрицательный ответ означал либо переход к Четвертой Республике, либо возврат к Третьей. В том случае, если собрание должно быть учредительным, вопрос о его полномочиях решался вторым вопросом, вынесенным на референдум. Либо страна принимает проект правительства, согласно которому срок работы собрания уменьшается до семи лет, ограничиваются его полномочия в законодательной и бюджетной областях, а также в области реформирования государственных структур и заключении международных договоров, оно не может выступать инициатором в установлении льгот, но имеет право избирать председателя правительства, мандат которого имеет те же сроки действия, что и у депутатов. Самое главное, что решение о вступлении в действие конституции принимается всенародным голосованием. Либо же, если народ откажется от этого предложения, и собрание будет полновластно во всех вопросах на протяжении всего времени функционирования. Положительный или отрицательный ответ определял, будет ли существовать равновесие между исполнительной и законодательной властями в «доконституционный» период.
На том же заседании совет решил, что окружные выборы пройдут в два тура в период с 23 по 30 сентября. В этом случае генеральные советы будут сформированы до референдума. Если, вопреки всем ожиданиям, на референдуме будет принято решение восстановить прежние институты, тогда можно будет ограниченным голосованием избрать Сенат, как это делалось раньше.
12 июля обращением по радио я ознакомил народ с вопросами, которые будут заданы, и тем, что я со своей стороны от них жду. Огласив список вопросов, вынесенных на референдум, [297] я сказал: «А что касается моего мнения, я выражаю его такими словами: надеюсь, что все французские мужчины и женщины ответят «да!» на оба вопроса».
Здесь снова речь зашла об Учредительном собрании. Я предвидел оживленные прения, где шуму было бы много, а пользы мало. Так в конечном итоге и получилось. Делегаты выражали свое несогласие, можно сказать единодушное, с текстом правительства, но не могли выработать конструктивное предложение. Чтобы увеличить степень своего участия, делегаты не замедлили приравнять референдум де Голля к всенародному голосованию Бонапарта и Луи-Филиппа. Коммунисты и те члены собрания, кто был с ними связан, в лице господ Коньо, Дюкло, Кота и Купо, осуждали это «чудовище», но, чтобы противопоставить себя предыдущим ораторам, сделали вывод, что надо оставить Учредительному собранию все полномочия, особенно касающиеся институтов власти. Социалисты, народные республиканцы, представители Нового демократического союза Сопротивления, а также некоторые умеренные, возможно посчитав, что накануне выборов лучше не идти на разрыв со мной, заняли промежуточную позицию. Теперь эти фракции соглашались с проведением референдума, но, тем не менее, высказывали свое желание получить единое и не подотчетное никому собрание и отказывались признавать ограничения его полномочий.
Также Учредительное собрание имело три политических течения, из которых ни одно не могло объединить большинство. Не в силах прийти к одному мнению по поводу вчерашних институтов власти, не имея способа к ним вернуться, большинство единодушно потребовало абсолютного приоритета партий. С другой стороны, никто не хотел уступать позиций по вопросам первостепенной важности, к которым относились разделение, равновесие и эффективность ветвей власти.
Итак, именно в таких условиях я брал на себя произнесение речи в конце обсуждения. Как я полагал, это имело целью разъяснить им, что страна должна установить срок работы Учредительного собрания, определить полномочия и порядок отношений с исполнительной властью. Что касается определения данного срока, полномочий и порядка взаимоотношений, временное правительство должно было вынести эти вопросы на всенародное голосование. Но я пригласил делегатов присоединиться к нему, чтобы это сделать. Я подчеркивал, что когда [298] многие делают вид, что устанавливают сходство между референдумом, который я собирался провести, и наполеоновским всенародным голосованием, они кривят душой. Притворяться, будто бояться, что я задушу Республику, которую я вытаскивал из ямы, было просто смехотворным. Хотя в 1940 партии и парламент предали ее, изменили ей, я, как говорится, «во имя ее поднял оружие и следовал ее законам». Теперь я делал все необходимое для того, чтобы в результате выборов появилось собрание, которому я передам свои полномочия, что почти не напоминало процедуру, организованную 2 декабря или 18 брюмера. Но следовало, чтобы завтра и в дальнейшем Республика имела правительство, которое будет таковым в полном смысле слова и не вернется к злополучным былым временам.
Настаивая на этой точке зрения, которая для меня была наиглавнейшей, я говорил: «Именно эта постоянная угроза давит на людей, которые несут груз государственных забот, это почти хроническое состояние кризиса, внутренние интриги в Совете министров, как следствие этого, могут стоить стране весьма и весьма дорого». Я напомнил, что «с 1875 по 1940 год у нас было сто два правительства, в то время как Великобритания насчитывает двадцать, а Америка четырнадцать». И в чем заключается внутренняя и внешняя неудовлетворительность кабинетов, сформированных в нашей стране в подобных условиях, по сравнению с министерствами, функционирующими за рубежом? Я вспомнил, что когда-то сказал мне
