следует за вами по привычке… Впрочем, еще не все кончено… Посмотрим, что будет дальше, во время допроса; он, несомненно, станет отрицать, что знал о заговоре.

— Он не станет этого отрицать! — горячо воскликнул Сен-Мар.

— Так, значит, он знал о нем? вы это признаете? — торжествующе спросил Жозеф. — Вы еще никогда этого не говорили.

— О небо! Что я сделал? — простонал Сен-Мар, закрывая лицо руками.

— Успокойтесь: он будет спасен, несмотря на это признание, если вы примете мое предложение.

Д'Эффиа молчал.

— Спасите же вашего друга…— продолжал капуцин.— Вас ожидает милость короля и, быть может, на мгновение изменившая вам любовь…

— Человек ты или лет, но если у тебя есть в груди нечто похожее на сердце, — ответил узник,— спаси его; он чистейшее из созданий божьих. Только вели вынести его отсюда во сне, ибо, стоит ему проснуться, и ты не совладаешь с ним.

— А на что он мне? — спросил, смеясь, капуцин. — Мне нужны вы и ваше покровительство.

Запальчивый Сен-Мар вскочил и, схватив Жозефа за руку, грозно глянул ему в лицо.

— Я унизил своего друга, прося тебя за него, идем же, злодей! — сказал он, приподнимая стенной ковер, который отделял его покои от комнаты друга.— Идем, и посмей усомниться после этого в преданности и в бессмертии души!… Сравни тревогу своего торжества со спокойствием нашего поражения, сравни низость своего могущества с величием нашей неволи и свое кровавое бодрствование со сном этого праведника.

Одинокая лампа освещала де Ту. Молодой человек все еще стоял на коленях перед большим черного дерева распятием, — по-видимому, но уснул во время молитвы; голова его была откинута, и закрытые глаза, казалось, взирали на крест; на губах блуждала спокойная неземная улыбка, обессиленное тело прислонилось к скамеечке, покрытой ковром.

— Господи Иисусе, как сладко он спит! — проговорил пораженный капуцин, по забывчивости примешивая к своим мерзким речам святое имя, которое он привык произносить каждый день.

Тут он внезапно отшатнулся и поднес руку к глазам, словно ослепленный небесным видением.

— Брр… все это ребячество, — сказал он, встряхивая головой и проводя рукой по лицу.— Но ему можно поддаться, если начнешь размышлять… Эти мысли хороши, как дурман, для успокоения… Но дело не в этом: скажите, да или нет?

— Нет, — ответил Сен-Мар, выталкивая капуцина за дверь,— я не хочу больше жить и не раскаиваюсь, что вторично теряю де Ту, ибо он тоже отказался бы от жизни, купленной ценой преступления; не для того он сдался в Нарбонне, чтобы бежать из Лиона.

— Разбудите же его, сюда идут судьи,— раздался злобный, насмешливый голос взбешенного капуцина.

В ту же минуту, при свете факелов, вошли вслед за отрядом шотландских стрелков четырнадцать судей в длинных мантиях, лиц которых почти не было видно. Разделившись на две группы, они сели в полном молчании по обе стороны просторной камеры; это были комиссары, уполномоченные кардиналом вести торжественный и зловещий процесс,— кардинал Ришелье, будучи в Тарасконе, лично выбрал и внес в списки имена этих надежных и преданных ему людей. По его приказу, верховный судья Сегье самолично прибыл в Лион дабы избежать, говорится в наказах или повелениях, которые Ришелье посылал королю Людовику XIII через Шавиньи, «дабы избежать всяких неурядиц, могущих произойти, если его там не будет. Г-н Марийак,— добавляет он, — был в Нанте на процессе Шале. Г-н Шато-Неф присутствовал в Тулузе при казни г- на де Монморанси; г-н де Белиевр был в Париже на процессе г-на де Бирона. Высокое положение этих господ и разумение ими всех тонкостей правосудия весьма нам необходимы».

Итак, верховный судья Сегье спешно приехал на вызов; но в Лионе он получил приказ не являться в суд, дабы на него не повлияли воспоминания о его давнем расположении к узнику, с которым он виделся лишь с глазу на глаз. Прежде всего комиссары и он сам торопливо выслушали трусливые показания данные герцогом Орлеанским в Вильфранше, в Божоле и затем в Виве в двух лье от Лиона, куда этот трусливый вельможа прибыл наконец по повелению кардинала, растерянный, дрожащий, с несколькими слугами, которых ему оставили из жалости, и под зоркой охраной французских и швейцарских стрелков. Кардинал заранее определил роль Гастона и продиктовал ему слово в слово все ответы; и в награду за эту покорность его избавили, вопреки установленному порядку, от тяжкой очной ставки с господами де Сен-Маром и де Ту. Затем верховный судья и комиссары допросили герцога Буйон ского и, собрав нужные сведения, обрушились на двух молодых подсудимых, спасти которых никто не хотел. История донесла до нас лишь имена государственных советников, сопровождавших Пьера Сегье, имена остальных чиновников не сохранились, известно только что среди них было шесть человек от гренобльского парламента и двое председателей суда. Во главе их стоял судья-докладчик, рекетмейстер Лобардемон, во всем ими руководивший. Жозеф что-то часто и подобострастно говорил судьям на ухо, исподлобья, с жестокой насмешкой посматривая на Лобардемона.

Было решено, что кресло послужит скамьей подсудимых, и все умолкли, чтобы выслушать ответы Сен-Мара.

Он сказал тихим, спокойным голосом:

— Передайте господину верховному судье, что я мог бы по праву обратиться в парижский парламент с просьбой об отводе назначенных судей, ибо среди них есть два моих врага, и во главе их стоит один из моих друзей, сам господин Сегье, которого я некогда утвердил в его должности, но я избавлю вас, господа, от многих беспокойств, признав себя виновным в заговоре, мною одним задуманном и осуществленном. Я желаю умереть. Следовательно, мне больше нечего сказать о себе; но во имя справедливости, оставьте жизнь тому, кого сам король назвал честнейшим человеком Франции и кто умирает только из-за меня.

— Введите его, — приказал Лобардемон.

Двое стражников отправились за г-ном де Ту и тотчас же привели его.

Он вошел и степенно поклонился с ангельской улыбкой на губах.

— Наконец-то настал день нашей славы! — молвил он, обнимая Сен-Мара. — Мы заслужим Царство небесное и вечное блаженство.

— Мы только что узнали, сударь, из уст самого господина де Сен-Мара, — сказал Лобардемон, — что вам было известно о заговоре.

Не поднимая глаз, де Ту ответил без малейшего смущения все с той же светлой улыбкой:

— Господа, я провел жизнь за изучением людских законов и знаю, что свидетельство одного из подсудимых не может служить к обвинению другого. Я мог бы повторить уже сказанное мною, а именно, что мне все равно не поверили бы, если бы я без всяких доказательств изобличил брата короля. Вы видите, следовательно, что я могу распоряжаться и жизнью своей, и смертью: Однако, рассмотрев оба эти выхода, я ясно понял, что, какова бы ни была отныне моя жизнь, она все равно будет несчастна после утраты господина де Сен-Мара: итак, я признаю и объявляю вам, что знал о заговоре; я сделал все возможное, дабы отвратить от него господина де Сен-Мара. Он считал меня своим единственным и верным другом, и я не хотел предавать его, а потому осуждаю себя по законам, собственноручно записанным моим родителем, который надеюсь, прощает меня.

При этих словах друзья крепко обнялись.

— Друг, дорогой друг мой, как сожалею я о твоей смерти, виновником коей являюсь! — воскликнул Сен-Мар. — Я дважды предал тебя, но ты узнаешь, как это произошло.

Де Ту стал целовать его и утешать.

— Сколь счастливы мы, что так кончаем жизнь свою, — сказал он, подняв глаза к небу. — С точки зрения человеческой, я мог бы жаловаться на вас, сударь, но одному богу известно, как я вас люблю! Чем только мы заслужили мученический венец и счастье умереть вместе?

Судьи не ожидали столь трогательной сцены и с удивлением смотрели друг на друга.

— Будь у меня хотя бы копье, — послышался чей-то хриплый голос (это был старик Граншан, незаметно проскользнувший в камеру: от гнева глаза его налились кровью), уж я сумел бы защитить его светлость от всех этих чернокнижников.

Два алебардщика тотчас же молча приблизились к нему; он умолк, отошел к окну, выходившему на