подпоясанной веревкой, в сандалиях и со связкой огромных ключей в руке: это был Жозеф. Из предосторожности он задержался на месте и стал молча разглядывать покои обер-шталмейстера. Толстые ковры и великолепные ткани покрывали стены тюрьмы; кровать, задрапированная красным штофом, была приготовлена на ночь, но пленника там не было; облаченный в длинное серое одеяние наподобие Монашеского, он сидел в кресле у высокого камина и при мигающем свете лампы созерцал маленький золотой крест; раздумье его было столь глубоким, что капуцин Медленно приблизился и встал перед узником прежде, нежели тот его заметил. Наконец он поднял голову и воскликнул:

— Что тебе надобно здесь, мерзавец?

— Вы слишком вспыльчивы, молодой человек,— тихо отвечал загадочный посетитель,— два месяца тюрьмы могли бы вас утихомирить. Я пришел сказать вам нечто очень важное: выслушайте меня; я много думал о вас и вовсе не так вас ненавижу, как вы полагаете. Время дорого: не будем тратить лишних слов. Через два часа вас поведут на допрос, будут судить и казнят вместе с вашим другом; иначе и быть не может,— все должно закончиться в тот же день.

— Знаю и надеюсь на это,— ответил Сен-Мар.

— Так вот, я еще могу вызволить вас из беды; я много размышлял, как уже докладывал вам, и пришел сюда с весьма приятным для вас предложением. Кардиналу осталось жить не более полугода. К чему таиться? Давайте говорить начистоту: сами видите, до чего я вас довел ради него, можете судить по этому, что я с ним сделаю ради вас, если вы только пожелаете; мы можем сократить тот срок, который ему отпущен богом. Король вас любит и с восторгом призовет обратно, как только узнает, что вы живы; вы молоды, вы долго будете счастливы и могущественны; вы окажете мне покровительство и поможете стать кардиналом.

Юный пленник онемел от удивления, он не мог понять подобных речей, и, казалось, ему было трудно спуститься с горных сфер, где он витал в мыслях.

— Но ведь Ришелье ваш благодетель!— только и мог он сказать.

Капуцин улыбнулся и, приблизившись к нему, продолжал шепотом:

— В политике нет благодеяний, есть лишь корысть,— вот и все. Человек на службе у министра не больше обязан хозяину, чем конь, которого выбрал седок. Я пришелся по вкусу кардиналу, и это весьма приятно. А теперь я волен сбросить его на землю. Этот человек никого не любит, кроме себя: он обманывает меня, постоянно откладывая мое повышение, я это прекрасно вижу; но, повторяю, я могу незаметно устроить ваш побег — я здесь всесилен. Я заменю стражников, на которых он рассчитывает, другими людьми, им же приговоренными к смерти, они заключены поблизости, в Северной башне, башне забвения, которая выступает вот там, над водой. Вместо этих узников будут посажены его приспешники. Я пошлю лекаря-шарлатана, преданного мне душой и телом, к достославному кардиналу, от которого отказались ученейшие парижские лекаря; если мы с вами придем к соглашению, он даст ему безошибочно действующее средство для вечного успокоения.

— Убирайся, убирайся прочь, нечестивый монах! — молвил Сен-Мар.— Нет человека на свете, подобного тебе: да ты и не человек! Ты пробираешься украдкой неслышными шагами в темноте, проникаешь сквозь стены, готовя свои тайные злодеяния; ты встаешь между любящими сердцами и навек разлучаешь их. Кто ты? Ты подобен не ведающей покоя проклятой богом душе грешника.

— Детские бредни!— сказал Жозеф.— Если б не эти ложные представления, из вас получился бы толк. Не существует, вероятно, ни проклятия, ни души. Если бы души умерших с жалобами возвращались на землю, тысячи бы их окружали меня, а я никогда не видел ни одной души даже во сне.

— Чудовище! — сказал Сен-Мар вполголоса.

— Опять слова,— продолжал Жозеф. — Нет ни чудовищ, ни добродетельных людей. Вы с господином де Ту похваляетсь тем, что называете добродетелью, а сами чуть было не погубили, неизвестно для чего, около ста тысяч человек, да еще скопом, у всех на виду, тогда как мы с Ришелье потихоньку отправили на тот свет гораздо меньше народа для того, чтобы учредить сильную власть. Если хочешь оставаться чистым, не надо гнаться за властью, или, по крайней мере, трезво смотреть на вещи и думать, как думаю я: «Вполне вероятно, что души вовсе не существует и все мы дети случая; но по сравнению с другими мы наделены сильными страстями, которые следует удовлетворять».

— Какое облегчение! — вскричал Сен-Мар. — Он не верит в бога!

Жозеф продолжал:

— Между тем Ришелье и мы с вами родились честолюбцами и должны всем пожертвовать ради этой страсти!

— Несчастный, не смешивайте меня с собой!

— И, однако, это сущая правда,— сказал капуцин,— вы сами могли убедиться, что наша система куда лучше вашей.

— Мерзавец, ведь я ради любви…

— Нет, нет и нет!… Ничего подобного. Опять слова,— видимо, вы сами верите им, но все, что вы делали, вы делали только ради себя; я слышал ваш разговор с этой юной особой,— каждый из вас думал только о себе; вы не любили друг друга; она помышляла о своем высоком положении, вы — о честолюбии. Желание, чтобы другие обожали тебя и говорили, будто ты совершенство, — вот что такое любовь! Она лишь святой эгоизм, который и есть мое божество.

— Змий-искуситель! — сказал Сен-Мар. — Тебе мало умертвить нас! Зачем отравляешь ты жизнь, которую готовишься отнять? Какой демон преподал тебе это страшное познание человеческого сердца?

— Ненависть ко всему, что выше меня,— ответил Жозеф с тихим деланным смешком,— ради того, чтобы попирать ногами тех, кого я ненавижу, я стал честолюбцем и научился находить слабую сторону ваших грез. Ведь даже в прекрасных плодах есть червоточина.

— Великий боже! Ты слышишь его?— воскликнул Сен-Мар, вскакивая и воздевая руки.

Тюремное одиночество, благочестивые беседы с другом и, главное, присутствие смерти, которая, подобно лучу неведомого светила, придает иную окраску привычным предметам, думы о вечности и (надо сознаться) огромные усилия, дабы обратить горькие сожаления в бессмертные надежды и направить к богу всю ту любовь, которая на земле ввела его в заблуждение,— все это произвело в нем странную перемену; и, подобно колосьям, нежданно созревшим на солнце, душа его засияла ярчайшим светом, просветленная таинственным дыханием смерти.

— Великий боже!— повторил он.— Если этот злодей и его хозяин — люди, неужели и я человек? Молю тебя, обрати свой взор на наши два честолюбия — одно корыстно, запятнано кровью, другое чисто, самоотверженно; одним движет ненависть, другим — любовь. Взгляни на нас, господи, взгляни, рассуди и прости. Прости, ибо мы совершили величайшее преступление тем, что единожды шли с ними по пути, имя которому — честолюбие, какова бы ни была его конечная цель.

Жозеф топнул ногой и резко прервал его.

— Когда вы кончите молиться,— сказал он,— уведомьте меня, согласны ли вы мне помочь, и я тотчас же освобожу вас.

— Ни за что, нечестивец, ни за что я не приму от тебя помощи,— ответил д'Эффиа,— ни за что не совершу убийства! Я отказался от этого, когда обладал могуществом и мог распоряжаться тобой.

— Вы совершили ошибку: теперь власть была бы в ваших руках.

— Ах, разве дала бы мне счастье власть, разделенная с женщиной, которая не понимала меня, недостаточно любила и предпочла мне корону? После ее измены я не пожелал завоевать то, что называется властью; посуди же сам — возьму ли я власть, добытую путем преступления!

— Непостижимое безумие! — воскликнул капуцин, смеясь.

— Все — с ней, ничего — без нее,— такова моя сокровенная мысль.

— Вы отказываетесь из упрямства и тщеславия. Это невероятно, неестественно!— продолжал Жозеф.

Ты отрицаешь преданность. — сказал Сен-Мар. — Понимаешь ли ты, по крайней мере, преданность моего друга?

— Ее также не существует; он последовал за вами, потому что…— Капуцин замялся, подыскивая слова.— Потому что… он вас многому научил, вы его творение… Он дорожит вами из самолюбия как своим созданием… Он любит читать вам наставления и чувствует, что уже не найдет больше такого покладистого восторженного ученика… Он убедил себя, что жизнь его связана с вашей… Или нечто в этом роде… он