том, что у Изабель сильно развит материнский инстинкт (который, кстати, давал о себе знать и в ее интонациях, когда она прощалась с подругами или в ее манере спрашивать отца, не нужна ли ему еще одна подушка, чтобы поудобнее устроиться перед телевизором).

– Чепуха. Я всего лишь спрашиваю, не хочешь ли ты взять мой салат, а не обращаюсь с тобой как с ребенком. Господи, скажи мужчине слово – и он выдумает черт знает что! – фыркнула она, когда я поделился с ней этим умозаключением. Но, каким бы самонадеянным ни был мой вывод, я знал, что не ошибся.

Если кому-то требовались другие доказательства, достаточно было взглянуть на следующую букву алфавита, потому что «m» Изабель ничем не напоминали четко оформленные альпийские «m» сухаря, где кривые круто поднимаются, чтобы упасть в узкую долину, а затем снова подняться; они выглядели, словно бегущие волны, что характерно для отзывчивых натур. То были «m» человека, который дарил подарки на Рождество своему почтальону; который обвинил своих родных в черствости, когда те определили сына в частную школу- интернат; который сопереживал героиням мелодрам, глотал слезы и терял дар речи во время самых трогательных эпизодов (особенно если это были сцены примирения между, казалось бы, непримиримыми врагами).

Тому, что эта отзывчивость не проявлялась открыто, было свое объяснение. Между «r» и «m» явно существовал конфликт: в отличие от мягких волнообразных «m», прямые и четкие «r» указывали, что Изабель долгие годы испытывала жесткое давление извне. Затаенное негодование матери, которая зачала дочь в неподходящее время и от неподходящего мужчины, обернулось тем, что в детстве Изабель держали в ежовых рукавицах. Мать отличала особая форма суровости, свойственная людям, чье детство было безоблачным и манило радужными перспективами, а дальнейшая судьба горько разочаровала; такие люди нередко вымещают на остальных (даже на пятилетних дочерях) свои обиды, жалость к себе и разбитые надежды.

Как выяснилось при дальнейшем движении по алфавиту, «g» Изабель говорили о развитом чувстве юмора (поскольку закруглялись назад) – к ее большому удивлению, ведь сама она постоянно ругала себя за то, что воспринимает жизнь чересчур серьезно. Например, уверяла, что помнит не больше трех анекдотов.

– Всего три? – осведомился я однажды вечером, когда она стояла на голове, что считала очень полезным для мозгового кровообращения.

– Для меня даже три – достижение. Обычно они у меня в одно ухо влетают, а в другое вылетают. Однажды я даже подумала – может, записывать их и учить наизусть, но потом решила, что игра не стоит свеч.

– А почему именно три?

– Не знаю. И не могу объяснить, почему именно эти. Должно быть, застряли в голове, потому что я услышала их при каких-то особых обстоятельствах, или просто имели успех, когда я их впервые рассказала. Чистый нарциссизм, знаешь ли.

– Так что за анекдоты?

– О нет, только не это.

– Давай-давай.

– Не уверена, что вспомню их.

– А ты попробуй.

– Ладно. Почему ирландцы спят с двумя стаканами у кровати, один с водой, а второй – пустой?

– Не знаю.

– Один на случай, если захочется пить, второй – на случай, если не захочется. Видишь, в анекдотах я не сильна. Вот другой. Астроном заканчивает лекцию о звездах и объясняет, что солнце должно погаснуть через четыре или пять миллиардов лет. «Через сколько, вы говорите, лет?» – спрашивает женщина из дальнего ряда. «Через четыре или пять миллиардов», – отвечает астроном. «Уф, – облегченно вздыхает женщина. – А мне послышалось, миллионов».

– Смешно.

– Кажется, ты не лукавишь. Еще есть один похабный, я как раз пытаюсь его вспомнить. Значит, так… Только не удивляйся, он действительно грубый. Мужчина идет по дороге и видит щит-указатель, на котором написано, что за унцию спермы платят пятьдесят фунтов. Мужчина думает: «Неплохая сделка», – заходит в нужный дом, сдает сперму, получает деньги. Идет дальше и видит второй указатель с предложением ста фунтов за унцию спермы. Он снова решает пойти, и разживается еще сотней фунтов. Идет дальше и видит третий указатель, где написано, что за унцию спермы дают уже десять тысяч фунтов. Что ж, думает он… Боже, продолжение я забыла. Не умею рассказывать анекдоты. Но ничего, я обязательно вспомню. Давай пока поговорим о чем-нибудь другом.

Легко говорить о чувстве юмора, если все участники дискуссии признают, что оно у них есть, и единственное различие заключается в том, что одни смеются лишь ситуациях, близких к анекдоту, а другие способны увидеть смешное даже в мрачных сторонах жизни. Я задумался об этом, когда Изабель вспоминала об инциденте, случившемся у нее с канадской иммиграционной службой. Несколько лет назад, когда она прилетела в Канаду в отпуск, ее задержали на паспортном контроле и допросили, подозревая в том, что она приехала не как турист, а как нелегальный иммигрант. Изабель целый час провела в комнате с голыми стенами, отвечая на какие-то глупые вопросы, и наконец, совершенно отчаявшись, попыталась сострить: «Я понимаю, вы всего лишь делаете свою работу, но почему бы вам не задать себе очевидный вопрос: кому охота жить в такой глуши, как Канада?» Нет нужды говорить, что юмора не поняли, и ей пришлось просидеть в этой комнате лишний час.

– О, я вспомнила окончание того анекдота. Итак, мужчина сдал две унции спермы и увидел новый указатель, предлагающий за унцию десять тысяч. Конечно, к этому времени он уже очень устал, но все же решил, что грешно упускать такой случай, даже несмотря на огромную очередь в пункт сбора спермы. Он пристраивается в хвост, терпеливо стоит, потом вдруг замечает впереди женщину. Удивленный тем, что тут оказалась женщина, он думает, что она, должно быть, ошиблась, и хлопает ее по плечу: «Извините, вы случайно не перепутали очередь?» А она отвечает (тут Изабель, надув щеки, отрицательно замотала головой): «Н-н-е-т-т».

– Я же предупреждала, анекдот отвратительный. Хуже того, я услышала его, когда мне было лет четырнадцать.

Тем, кому не хватало вышеназванных объяснений, книга «Что ты можешь сказать о человеке по его почерку» предлагала целую главу о подписях. Здесь говорилось, что подпись человека свидетельствует о его самооценке: жирная и размашистая выдает общительного и уверенного в себе типа, а скромная, жмущаяся к левому краю строки, – интроверта и затворника.

Согласно этой теории, Изабель должна была страдать от серьезных личностных расстройств. Ее подпись то и дело менялась, что приводило к многочисленным недоразумениям в ресторанах и на автостоянках, поскольку росчерк на чеке имел весьма мало общего с подписью на кредитке. Так, на заправочной станции на Куинстаун-Роуд Изабель затеяла спор с индийцем, у которого пыталась купить несколько литров бензина.

– Вы что, действительно принимаете меня за мошенницу? – негодующе воскликнула она.

– А почему бы нет? С виду они ничем не отличаются от честных людей, – отвечал мистер Олак (эта фамилия красовалась на его нагрудном значке).

– Тогда почему я подделала подпись так плохо?

– Может быть, вы невезучая мошенница.

– Послушайте, если бы я и правда этим занималась, то вела бы себя умнее. Согласна, подпись на чеке не похожа на подпись на карточке, но дело лишь в том, что она у меня постоянно меняется.

Подпись на карточке

Подпись на чеке

– Распишитесь еще раз, – уже более миролюбиво предложил мистер Олак.

– Если можно, не смотрите, как я ее копирую. Я смущаюсь.

– Копируете, мадам? Вы хотите, чтобы я позвонил в полицию? Почему бы вам не заплатить наличными,