своей потери.

Представление Изабель о том, чем богемный человек отличается от обычного, наверняка оказалось бы выше понимания Реймонда Б. Кеттела.

– Вообще-то я совершенно обыкновенная женщина, но однажды повела себя весьма эксцентрично: позвонила в телефонный чат и болтала с каким-то парнем из Халла[74] до часу ночи, – призналась она.

– И что ты выяснила?

– Ну, он был очень милый, только немножко грустный. В тридцать три года – все еще девственник. Думал о том, чтобы принять христианство – не потому, что верил в Бога, а потому что для христианина в девственности нет ничего неприличного. Я сказала, чтобы он не беспокоился, мол, у некоторых женщин первый раз тоже случается довольно-таки поздно.

Пренебрежение Изабель к условностям как никогда ярко проявилось в ее нежелании следовать правилам, по которым проводился тест Кеттела. Она увильнула от вопроса, который был столь важен для анализа фактора М, – касательно «обслуживания личными слугами».

Значение этого вопроса задолго до Кеттела осознал доктор Джонсон, который писал, что «гораздо больше правдивых сведений о характере человека можно почерпнуть из короткого разговора с одним из его слуг, чем из формальной справки, которая начинается его родословной и заканчивается похоронами». Более поздние биографы также не оставили без внимания это мудрое замечание. Не зря же Ричард Эллманн благодарил профессора Тамаса Стейли «за интервью, взятое у миссис Марии Эксель, которая когда-то служила у Джойсов в Триесте».

Поскольку Изабель не могла позволить себе не только приходящую уборщицу, но даже достойный пылесос, вопрос доктора Кеттела казался совершенно неуместным. Тем не менее, она призналась, что, останавливаясь в отеле, всегда старается навести порядок до прихода горничной (эта привычка, должно быть, сложилась у нее в юности, под влиянием единственного человека, который в те годы обслуживал ее личные потребности).

Фло Янгсмен в течение двух десятков лет помогала убираться в квартире Роджерсов. Теперь ей восемьдесят три года, у нее пять внуков, квартира в Хонслоу, и она недавно потеряла мужа. Она по- прежнему раз в неделю приходит к Роджерсам – якобы ради уборки, но на самом деле просто в гости. Уезжая в отпуск, родители Изабель попросили ее присмотреть за домом; именно тогда мы столкнулись с Фло, которая курила на кухне. Изабель поднялась на чердак, чтобы взять кое-что из своих вещей, а я остался на кухне с Фло и, вспоминая цитату из Джонсона, предвкушал фонтан историй, которые смогут значительно обогатить портрет Изабель.

– Чудесная девочка, скажу я вам, чудесная девочка. Помню ее вот такой крошкой, ну просто куколкой. Точь-в-точь моя внучка. Видели бы вы, какой она красавицей родилась – локоны золотые, как солнце, а нынче-то она брюнетка. Мы с Биллом до войны жили в Лейтонстоуне,[75] в маленьком домике, это был сущий рай. Наш тамошний сосед рисовал птиц, просто для забавы. Для забавы, понимаете? Как выдастся хороший денек, мог до самого вечера сидеть в саду и рисовать. Его жена работала на почте, прекрасная женщина, ее сын пошел служить во флот. Мой внук – старший, Джимми – хочет быть механиком, любит всякие машины. Возится с ними, вечно в грязи с головы до ног, но вообще-то он славный мальчик. Одна беда – женщины за ним бегают, денег не жалеют, а он поматросит и бросит, я уж сколько раз ему выговаривала…

– И нечего так злиться, – выговаривала мне Изабель по дороге домой. – Может, она и болтунья, но ты в жизни не найдешь женщины добрее. Честно, она очень хорошая, хоть и отправила тебя за сигаретами. А если ты заодно вынес мусорные мешки, так от тебя не убыло. На Фло всегда можно положиться в беде, если ты, скажем, потерял деньги, работу или семью. Не могу представить себе, чтобы она хоть кого-нибудь осудила. Каждому найдет оправдание; скажет, что парень, который вырвал у нее сумочку в супермаркете, должно быть, очень нуждался в деньгах, а у Йоркширского Потрошителя,[76] наверное, был очень трудный день.

Как видно, для Изабель важнее всего оказались доброта и милосердие Фло, тогда как ее общительность или ум, принадлежность к богеме или начитанность остались за кадром. Это подтверждает одну из фундаментальных истин: первое, что мы должны узнать, встретившись с незнакомцем – в повседневной жизни или в ковбойском фильме, – хороший он человек или плохой. Мы больше интересуемся моральным обликом человека, чем чертами его характера; подобно первобытным охотникам, мы стремимся как можно скорее отличить друга от врага. К сожалению, доктор Кеттел не догадался разработать тест, который позволил бы это сделать.

Была ли Изабель хорошей? Казалось бы, риторический вопрос, но сама она так не считала.

– Это только видимость, а стоит копнуть поглубже, наружу полезет всякая гадость, – заявила она, словно бы бросая мне вызов.

Она уточнила, что нужно различать хороших людей и тех, кто хорошо ведет себя, а также задалась вопросом: как бы ее друзья, с виду вполне приличные люди, повели себя на «Медузе».

– Где?

– Помнишь картину Давида? Там нарисован плот с матросами, которые спаслись после кораблекрушения, и одни уже начинают пожирать других.

– И что?

– Ну вот, представь, что ты оказался с человеком на одном плоту, – это верный способ понять, как он поведет себя, если дело запахнет керосином. Кто будет обедать, а кто – обедом? Взять, к примеру, моего друга Криса. Уверена, что он будет обедать.

– С чего ты взяла?

– Просто вспомнила, как он набрасывался на овощи, когда мы сидели в ресторане. Спорим, он будет зубами и ногтями драться за последний парашют в падающем самолете.

– Умеешь же ты выбирать друзей. И метафоры.

– Послушай, если бы я выбирала друзей, глядя только на то, каковы они в глубине души, то мне слишком часто пришлось бы ужинать в одиночестве, – фыркнула она, и я с тоской подумал о вкусной рыбе, которую мы только что съели. – Но мне легко польстить, и уж если я кому-то нравлюсь, кем бы он ни был глубоко внутри, я отвечаю ему тем же. Кстати, картину с плотом нарисовал Жерико, [77] но смысл от этого не меняется, только художник, – добавила она, слегка улыбнувшись.

Собеседник, особо трепетно относящийся к общечеловеческим ценностям, мог бы назвать взгляды Изабель циничными, но она признавалась в них так легко и артистично, что это совершенно не бросалось в глаза. В ее цинизме было какое-то обаяние: если кто-то нахваливал ее прелестное платье, она с улыбкой отвечала: «Ладно, хватит об этом, чего ты от меня хочешь на этот раз?»

Изабель строго судила не только других, но и себя. По собственному признанию, в возрасте от десяти до пятнадцати лет она была «чудовищной сучкой», а от пятнадцати до восемнадцати – «сучкой время от времени». Она довела до слез двенадцатилетнюю Луизу Стоббс, высмеивая пластинки у нее на зубах; она пустила слух, что Джейн Макдональд нравится, когда бойфренд ее бьет, и прозвала ее «Джейн- мазохистка»; она заманила одного юношу в ванную в доме Лауры, якобы для того, чтобы поцеловаться, а потом выскочила из ванной и заперла его внутри; она ежедневно напоминала Джулии Гибсон о размерах ее носа; она обманула одного из ухажеров Люси, сказав ему, что он напрасно тратит время; она подлизывалась к бабушке, чтобы выклянчить у нее деньги; наконец, она сказала восьмилетнему брату, что у него маленький пенис, хотя на самом деле сравнивать-то ей было не с чем.

– А как твоя скверная сторона проявляется теперь? – настаивал я.

– Ну, я часто лгу.

– Насчет чего?

– На днях Элизабет позвонила, когда я уже выбегала из дома, чтобы поехать к ней на обед, и попросила взять с собой несколько стульев. Мне не хотелось возиться, и я наврала, что кухонные стулья у меня не складные и в машину не влезут. Или взять этот грейпфрутовый сок на столе. Перед тем, как ты пришел, я отпила прямо из бутылки. Сама я возмутилась бы, если бы передо мной поставили такую бутылку, но, видишь, мне хватило наглости, чтобы не брать стакан, и не хватило порядочности, чтобы предупредить тебя.

– Это не преступление, – ответил я (хотя пить больше не стал).