Не знаю, сколько километров я прошагал так, закутавшись в свои мысли. Километры придуманы только для дорог. А на природе идешь от забора до одуванчика, от кустика чабреца до черешни… Идёшь от реки до горизонта, от солнца до счастливого изнеможения…

Идешь… Километры — удел других, пунктуальных людей. Они — для путеводителей, для автомобильных счетчиков…

Свобода была прекрасна. Никогда еще я не осязал ее с такой силой и с такой радостью.

Наконец я доплелся до маленькой деревушки с бледными крышами, присосавшейся к толстой сиське холма. Казалось, здесь никогда не видели ни газет, ни телевизора, и я решил остаться…

Первой, кого я увидел, была девочка, игравшая с листом каштана. Она вырывала его жилки через одну, превращая этот обыкновенный лист в какой-то экзотический.

— Красиво у тебя получается…

Она боязливо посмотрела на меня, держа в руке свой кружевной листок.

— Тут есть постоялый двор?

На вид ей было около десяти лет. Ее черные волосы разделялись на две косички с красными заколками. Девочка была красивая, но какая-то нескладная.

— Есть, кафе «Майансон».

— А где оно?

— Напротив церкви.

Я потащился туда. Последние метры оказались самыми трудными. Я вошел в прохладный зал, оклеенный старыми вздутыми обоями с картинами охоты. Навстречу мне вышла толстая хозяйка. Она явно не ожидала увидеть такого посетителя, как я, и остановилась с немного обеспокоенным лицом. «Геностранцы», похоже, заглядывали сюда раз в сто лет.

Я на ходу сочинил незамысловатую историю: мол, доктор посоветовал мне больше ходить пешком, мне нужно где-нибудь переночевать и как следует поужинать, и все такое. Мой костюм и вежливые манеры успокоили ее.

— Можно яичницу с салом?

— А чего ж нельзя?

Я уселся за стол.

Пока она готовила эту чудесную яичницу, запахи которой щекотали мне нос, я распаковывал коробку с деньгами. Я уже долго таскал с собой эти американские картинки, и пора было их пощупать. Коробка банкнот — это стоило шкуры какой-то девки.

Я резким рывком разорвал бечевку. Потом развернул бумагу. Как я и предполагал, внутри оказалась коробка из-под обуви…

Рапен потрудился на совесть: наверное, боялся, что при транспортировке упаковочная бумага порвется. Я посмотрел на застекленную дверь кухни: толстуха колдовала над моей яичницей. Я быстро приподнял крышку белой коробки, взволнованно заглянул внутрь — и отбросил крышку прочь. В коробке лежала кукла. Очень милая куколка, одетая в эльзасский национальный костюм.

Мне показалось, что меня сейчас вырвет — так жестоко меня передернуло от разочарования.

Ватным, непослушным языком горького пьяницы я пробормотал:

— Этого не может быть!

Еще не веря своим глазам, я ощупал куклу, но в ней были только опилки.

Тогда я схватил развернутую упаковочную бумагу, лихорадочно отыскал адрес — и понял. Надпись гласила:

Эта свинья почтальонша по ошибке дала мне не ту посылку. Впрочем, чему тут удивляться? Фамилии были очень похожи, к тому же толстый слой пыли, покрывавший давно не востребованные посылки, мог сбить с толку кого угодно.

— Ой, какая славная кукляшка! — воскликнула хозяйка, ставя передо мной дымящуюся яичницу.

Я тупо смотрел перед собой. Подумать только: из — за этой куклы погибло четыре человека!

Из-за этой кучки тряпок мы с Бидоном и Эрминией разыгрывали весь этот жуткий фарс. Из-за этой кукольной эльзаски мне вцепилась в задницу вся Французская полиция…

Прощайте, миллионы! Случай, который так часто открывал мне выход из тупика, на этот раз ударил меня ниже пояса кованым сапогом.

Всего предвидеть никогда не удается. Разве могло мне прийти в голову, что в последнюю, решающую секунду почтальонша подцепит не ту посылку?!

Часы на колокольне теплым, звонким тенором пробили шесть.

— Шесть часов? — проговорил я.

Почему у меня было такое ощущение, что эти шесть ударов возвещают о конце сражения? Ах да: потому что во Франции почтовые отделения закрываются в шесть часов…

Был вечер пятнадцатого числа, и никем не полученная посылка уходила в отдел невостребованных отправлений.

Все.

Это вызвало у меня даже какое-то облегчение. Что ж, удар был тяжелый, но и он уже позади. Больше предпринять нечего.

С улицы, из-за двери кафе, на меня смотрела та нескладная девчушка. Смотрела серьезно, как они это умеют. Она, похоже, принимала меня чуть ли не за принца, вышедшего из ее самых волшебных снов…

Я поманил ее пальцем и, когда она, дрожа от волнения, встала у моего стола, протянул ей куклу.

— Держи: это тебе.

Бедная маленькая девочка, которой дарят прекрасную куклу: у скольких дамочек киношники вышибали слезу подобной сценой! Но я вовсе не собирался разыгрывать перед самим собой многосерийную «Золушку».

Она осторожно взяла куклу в руки. Потом побежала к двери и вдруг остановилась как вкопанная.

— Спасибо! — крикнула она во весь голос.

И улетела, словно жаворонок. А ее «спасибо» еще долго отдавалось эхом в стенах зала.

От этого «спасибо» я почувствовал в душе блаженство. Глубокое, еще неизведанное блаженство… Такое, которое дано почувствовать только мерзавцам вроде меня.

Этот праздник души вполне стоил двадцати с лишним миллионов. Да это, впрочем, было и немного…

Я наклонился над своей яичницей. Она была уже холодной. Холодной и чересчур соленой. Видимо, от моих слез…