Жратва у Маненов была выше всех похвал. Оба любили хорошо поесть, только вот беда: тетка под названием Джейн любила не только это… Не знаю, может, у ее мужика было короткое замыкание в штанах, только она начала цепляться ко мне со страшной настойчивостью и бесстыдством. Я видел на своем веку не одну заводилу, но таких приставучих — еще никогда! Она хотела меня и сообщала об этом не официальным письмом, а напрямик.
Когда мы с ней оставались в фургоне одни (хозяин любил шататься по пивнушкам), она без промедления шла на абордаж. Она ничего не боялась, ничего не стеснялась, а в быстроте движений могла тягаться с боксером-легковесом…
Но вот однажды вечером, когда папаша Манен уже захрапел, она заявилась ко мне в прицеп как раз в тот момент, когда я отходил ко сну.
В такие минуты часто теряешь чувство реальности… Короче говоря, я ее целиком и полностью удовлетворил. Ух, что она вытворяла, эта Джейн! Полвека опыта и практики не проходят даром… У меня, правда, тоже накопилось немало нерастраченных сил… Так что в свой фургон она вернулась на полусогнутых.
С этого дня я превратился в ее любимчика. Она то и дело совала мне пятисотенные бумажки просто для того, чтобы залезть в карман моих штанов и заодно как следует перетряхнуть все мое хозяйство.
В определенном смысле это было мне на руку, поскольку позволяло сделать заначку на черный день — смотри басню «Стрекоза и Муравей». К последнему дню работы у меня набралось около двадцати тысяч. Финансировать следующий фильм Марселя Карне я на них, конечно, не мог, но они должны были на некоторое время спасти меня от помойной ямы.
Джейниха даже всплакнула, когда поняла, что скоро мы распрощаемся навсегда. Но что она могла поделать? Каждый год, в начале ноября, они отвозили свой балаган в большой ангар близ Орлеана и ехали зимовать в дом, который Манен построил в центральном районе страны на деньги своих стукнутых автогонщиков.
— Что поделаешь, — шептал я ей, — деваться некуда…
Но она не могла с этим примириться. Еще немного — и она предложила бы своему пузиле меня усыновить. Да только он, похоже, вовсе не разделял горя своей благоверной. Наверное, он уже хорошо ее изучил и имел кое-какие подозрения на мой счет. Нет, лучше было разойтись по-хорошему.
Свои «прощальные гастроли», как выразился воображала Манен, мы дали в Фонтенбло. История, кстати, свидетельствует, что этот город вообще очень подходит для прощаний.
С момента моих последних неприятностей с полицией прошло целых два месяца, и жандармы уже, наверное, решили, что я улетел в теплые края.
Я начал дышать свободнее; мне уже не казалось, что на мне стальной корсет, стянутый по бокам болтами.
Итак, мы приехали в Фонтенбло… Там лил такой дождь, какой бывает только в книгах Сименона. Выручка оказалась более чем скромной. Автомобилей в тех местах полно, а трахнуться или перепихнуться можно и без билета — в лесу… Так что, сами понимаете, машинки-толкуши слегка теряют здесь свое очарование…
Трое или четверо балбесов, катавшихся на наших машинках, безрезультатно пытались выдавить из себя хоть каплю веселья… Папаша Манен здорово злился оттого, что сезон заканчивается неудачей, а его женушка все смотрела и смотрела на меня. Она была расстроена, как корова, у которой вдруг убрали с глаз железную дорогу на краю пастбища. Впрочем, у меня в голове тоже вертелись довольно мрачноватые мысли. Наверное, от погоды и от самой ситуации. Хотите верьте, хотите нет, но я не работал уже несколько лет, и работа показалась мне, в сущности, не таким уж неприятным делом. Может, я был задуман честным человеком? Да ладно, не смейтесь… Может, я стал преступником лишь по стечению обстоятельств, волею злой судьбы? Иногда я даже мечтал о спокойной, гладенькой жизни, куда не заглядывали бы полицейские… Я завидовал мужикам, которые встают на работу в шесть часов и только к вечеру, выжатые, но довольные, возвращаются в свои тесные квартирки, где пахнет капустным супом. Возвращаются к своей доброй, почти верной женушке, к своим почти чистым детишкам. По субботам — киношка, по воскресеньям — неизменная прогулка в самом нарядном вокруг своего пригородного квартала… Да, все это манило меня, как мягкая постель манит смертельно уставшего путника…
Эти последние два месяца были мне отсрочкой. Но теперь…
Мы закончили работу около одиннадцати. Папаша Манен велел мне приступить к разборке прямо под Дождем. Он хотел уложить свой инвентарь в ангар уже на следующий день, с утра пораньше, и сразу рвануть к себе в Шату — снимать в саду поздние осенние груши, самые, по его словам, вкусные.
Я начал уныло разбирать павильон… Джейниха следила за мной со слезами на глазах. И тут я заметил какого-то типа, который стоял неподалеку, в тени, и тоже смотрел на меня. Все во мне так и застыло: я решил, что это легавый.
Однако разглядев его как следует, я понял, что ошибся. Это был маленький седой старичок лет семидесяти. Губы его прятались под седыми усами а-ля Клемансо. У него был длинный нос в форме банана, раскосые глаза, густые брови; на плечах болтался серый поношенный плащ. Уличный фонарь освещал его сверху, бросая на лицо необычные тени. Пожалуй, он был похож на дьявола, каким его иногда изображают в кино. Он казался добрым, сладеньким и одновременно коварным.
Он все смотрел на меня, и это сильно действовало мне на нервы.
Ничего не замечавшая Джейниха дождалась, пока пузатый Манен пошел в кафе хлебнуть красного винца, и подкатилась ко мне.
— Подумать только: завтра тебя здесь уже не будет… — прошептала она.
— Ну и что? Вас тоже здесь завтра не будет! — сострил я. — Се ля ви… Люди встречаются, потом расстаются…
— Почему ты со мной так сердито разговариваешь, мой волчок?..
Я чувствовал, что пришелец подслушивает, и меня смутило, что эта плесень говорит мне «волчок», да еще таким полуобморочным голосом.
— Сделайте милость, подождите минутку: мне надо разобрать мавзолей, а то ваш бухарик меня не отпустит…
Она, всхлипывая, побрела к своему пульмановскому фургону. Не иначе, собиралась залить свое горе мощной порцией рома. Ром был ее второй по порядку слабостью.
Оставшись один, я вновь принялся выбивать молотком железные клинья из каркаса павильона и на некоторое время позабыл о старичке. Но вскоре он снова всплыл в моей памяти, как некое крайне важное событие. Тогда я обернулся и констатировал, что он приблизился на несколько шагов, чтобы лучше меня видеть. Я бросил молоток и пошел на него, сжимая кулаки.
— Вы что, хотите мою фотографию?
Такие фразы засели у нас в голове еще со школы: дурацкие, спору нет, но когда злишься, ничего другого не находишь.
Он не вздрогнул. Он лишь поднял на меня свой взгляд, удивительно спокойный, острый и глубокий…
— Зачем? — проговорил он. — Я уже видел ее в газетах.
Мне будто вылили на голову ведро ледяной воды. Меня раскрыли. Этот старый огрызок приглядывался, приглядывался — и все-таки узнал. Когда первое удивление улеглось, меня разобрало любопытство. Почему этот дряхлый старикашка так спокойно признался, что вычислил меня? По идее, он должен был поскакать в местный комиссариат и забить тревогу… Но нет, он стоял на месте и все щупал меня своим внимательным взглядом.
Мы с ним были одни в самом темном уголке площади. Одни под проливным дождем. Мне ничего не стоило пристукнуть его одним ударом кулака. Подумают, что он оступился и упал: много ли старику надо? Несколько секунд я обдумывал этот вариант, но потом отбросил его из-за одолевавшего меня любопытства.
Я чувствовал, что он чего-то от меня ждет, и задал самый краткий, но и самый красноречивый вопрос, который только нашел:
