Я жадно пожирал ее губы. Я до удушья прижимал ее к себе. В конце концов я опрокинул ее на кресло и овладел ею, как солдат-насильник.
Когда мы разъединились, она откинулась назад, обессиленная этим грубым объятием.
— Ты меня просто убил, — вздохнула она.
Я хотел что-то ответить, но она знаком повелела мне молчать.
— А сейчас я должна тебе кое-что рассказать!
И она рассказала. Но я и так уже знал часть того, что она говорила.
Я притаился за дверью. Эмма осталась сидеть в кресле.
На улице послышался шум мотора. У крыльца он затих. Хлопнула дверца машины, по каменным ступенькам застучали каблуки. Он вошел, прикрыл дверь, не заметив меня, — он смотрел только на Эмму.
— Где он?
Я ответил сам:
— Здесь!
Тогда Бауманн обернулся, и мы посмотрели друг на друга так, как никогда еще не смотрели друг на друга двое мужчин.
Он не изменился. Это был все тот же элегантный и аккуратный мужчина; от него веяло все той же изысканной непринужденностью. Разве что в его седеющей шевелюре появилось несколько новых серебряных нитей. Его глаза смотрели еще холоднее, чем прежде.
На его аристократической физиономии начало медленно-медленно появляться изумление. Первым его чувством была, несомненно, ненависть. Но сейчас он уже все понимал и видел, что баба его провела.
— Для покойника вы выглядите очень неплохо, мсье Бауманн…
Я сделал легкое движение, от которого заблестело лезвие ножа в моей руке. Он спокойно посмотрел на перо и повернулся к Эмме. Вот это было по-мужски. Надо иметь классную закалку, чтобы вот так отвернуться от наставленного на тебя ножа.
— Он угрожал тебе, пока ты говорила со мной по телефону, верно? — спросил он.
Она не ответила, и я сделал это за нее.
— Я ей не угрожал, Бауманн. Она действовала по своей доброй воле, и после, того как вы повесили трубку, мы с удовольствием занялись любовью. Вы уж извините: нам так давно не представлялось случая…
Его лицо побледнело.
— Она все мне объяснила, — продолжал я. — Все. Ваша афера была организована превосходно. Браво! Итак, вы с вашим нью-йоркским братом торговали фальшивыми долларами?
На этот раз он понял, что я не блефую и что жена его вправду предала. Я не мог всего этого угадать. Это могла мне рассказать только Эмма.
Внешне он не дрогнул, только сразу будто постарел, и под глазами у него появились темные полукруги, как от неумеренного секса.
Я не впустую трепал языком. Эмма мне действительно обо всем рассказала. Так я и узнал, что организатором во всей этой истории являлась не она, а он.
Да, по части серого вещества этот мужик любому мог дать сто очков вперед.
Много лет подряд он получал фальшивые купюры из Штатов, где закрепился его брательник. Но в последнее время отношения между ними испортились. Бауманн — француз начал запускать лапу в долю Бауманна-американца. Тот разозлился и объявил, что едет разбираться.
Поль только этого и ждал. Мое присутствие под его крышей навело его на мысль уладить дела и ловко испариться. Уладить дела он собирался, разумеется, на свой манер: ликвидировать братца, который вздумал лезть вон из упряжки, а заодно с ним — и старика, завещавшего ему свое состояние.
Брат Бауманна был невероятно похож на него. Поль решил воспользоваться этим сходством и на цыпочках сойти с дорожки, которая запахла жареным.
Накануне убийства он встретился с братом и пообещал, что рассчитается, как только получит наследство старика. Разумеется, для получения наследства требовалось, чтобы старик откинул копыта. А он, похоже, с этим не спешил, несмотря на все свои недуги. Так что Бауманн решил ему чуток подсобить и попросил брата обеспечить ему алиби. Брат согласился поехать в Руан и выдать себя за него при встрече с новыми клиентами. Поль дал ему свои документы, чтобы тот показал их в отеле, а себе оставил бумаги «американца». Брат, доверившись ему, отлично сыграл свою роль. Его-то я и убил на той темной улице, обманутый их сходством и пребывая в полной уверенности, что передо мной Поль…
Теперь, когда я все знал, мне отлично вспомнилось то странное гнетущее чувство, охватившее меня на ночной улице у театра, когда преследуемый обернулся. Он, казалось,
Эмма была лишь послушным инструментом в руках этого супермошенника. Пока она готовила свое персональное алиби, Бауманн спокойно зарезал старика и растворился в природе, оставив труп на моей совести.
Когда я начал брыкаться на процессе, он не на шутку струхнул. Испугался, что я все разболтаю, чтобы уберечь свою голову, что труп его брата подвергнут повторному вскрытию — и тогда уж точно обнаружат подмену. И он придумал фокус с отравленными лакомствами. Их отнесла в тюрьму подружка Робби.
Перед такой великолепной махинацией мне оставалось только снять шляпу. Все было сработано по высшему классу. Получив деньги брата и наследство старика, они стали по-настоящему богаты и дожидались только развязки моего дела, чтобы спокойно поднять якорь. Но сообщение о моем побеге их порядком всполошило. Бауманн тотчас же понял, что я приеду в Сен-Тропез вымогать у Эммы деньги и мстить ей за обман. Они подготовились к моему приезду. И все действительно произошло согласно его предположениям, даже смерть Робби, которой Бауманн горячо желал. Робби был для него опасен: знал гораздо больше, чем нужно…
К несчастью для Бауманна, возникли непредвиденные обстоятельства…
Я торжествовал.
— Ты считал себя умнее всех, Бауманн. Ты казался себе королем преступного мира, человеком, которому удалось невозможное… Но на деле, как видишь, ты всего-навсего жалкий рогоносец.
Я решил, что он сейчас грохнется в обморок — до того он побледнел. Он поднес руку к груди.
— Так ты что, еще и сердечник? — спросил я.
Он отвел руку от груди — быстро, очень быстро. Она сжимала пистолет, такой же элегантный, как сам Бауманн.
Красивую американскую пушку для уважающих себя гангстеров. Может быть, подарочек почившего братца?
Я бросился вперед, крепко сжимая нож. Но когда добежал до него, было поздно: он уже стрелял в Эмму. Честь одержала в нем верх над осторожностью, и он начал с нее. Мужики — все сплошь идиоты. Жалкие придурки, которыми безраздельно властвует их собственное сердце.
У меня до сих пор стоит в ушах звук четырех выстрелов, которые прорвали стоявшую в комнате тягостную тишину. И короткий крик Эммы.
Потом она прошептала:
— Поль!
Потом умолкла: не очень-то много удается сказать, когда у тебя в груди четыре пули такого калибра. Я взмахнул ножом. На этот раз не было ни красного тумана, ни звона в голове. Движение моей руки было предначертано судьбой. Оно принадлежало не только мне одному: это через посредство человека совершалось неизбежное.
Бауманн остался стоять. Я выпустил рукоятку и дикими глазами смотрел, как она торчит перпендикулярно человеческой спине. Целую вечность картина оставалась неизменной и, казалось, застыла
