названием «Стелла де Оро». Она располагалась на маленькой жуликоватой улочке у площади Святого Марка. Я рискнул снять там номер, не имея в кармане ни одного медяка. Как писал кто-то: «У хозяина был орден Почетного легиона, и я доверился ему»… В данном случае поверил он, хозяин. Но это, видно, была лишь минутная слабость, поскольку утром на подносе с завтраком лежал счет: пять тысяч лир с небольшим… Для любого другого сумма была вполне терпимая, но для меня тут же вылезла за всякие рамки.

Возвращаться без денег было нельзя: это грозило крупной разборкой с хозяином. Тем более что на вид он был не из сговорчивых. Его длинные черные усищи а-ля Версингеторикс ничего хорошего не предвещали, равно как и глаза цвета кьянти. Он наверняка держал в ящике под кассой солидную резиновую колотушку, чтоб раскошеливать халявщиков… Такие приключения часто заканчиваются порчей портрета и визитом к карабинерам. Они потребуют показать документы, тут все и раскроется. Чтоб отправить меня на родину, им достаточно будет всего лишь пересечь Италию в ширину, а это сущий пустяк. Если бы в длину, тогда еще ладно: успел бы поразмыслить…

Спускались сумерки. Это просто так говорят — спускались. На самом деле они стекали с неба, будто ячменный сироп. Воздух был липким и сладким.

Я сел на скамейку на площади Святого Марка и стал смотреть на голубей, представляя их ощипанными и лежащими на блюде с зеленым горошком. Получался отличный натюрморт, от которого в желудке булькало и урчало. А еще ныло в кишках и покалывало под языком…

Конечно, можно было попробовать сцапать одного из них, но как его изжарить? В общем, дело было дрянь. Свобода с туго затянутым поясом — это не предел мечтаний…

Я чисто машинально посучил пальцами, будто крошил хлеб, и зашептал «цыпа, цыпа» самому храброму из голубей, который безрассудно ворковал прямо под моим носом.

Тут чей-то голос спросил:

— Вы француз?

Я живо поднял нос и увидел его.

Он был довольно высокий — повыше меня, — хорошо сложенный, с тонкими чертами лица, светлыми и вдобавок обесцвеченными волосами, глазами дикой лани и прочими внешними проявлениями своих нетрадиционных наклонностей. Я сразу признал в нем стопроцентного гомика. Не только по легкому светло-желтому костюму и нежно-розовой рубашке, а в основном по мелким аккуратненьким жестам и улыбке «пользуйтесь пастой „Колгейт“»!

В руках он держал фотоаппарат.

— Да, я француз, и не очень-то этому рад, — ответил я.

Мое неприветливое обхождение его не отпугнуло. Он выставил мне два ряда влажных, блестящих, завлекательных зубов.

— Вы не могли бы сфотографировать меня на фоне голубей?

Он и сам чем-то напоминал мне голубя, этот пижон-прилипала.

— Сфотографировать? В такое время? А вам не кажется, что у вас получится битва негров в туннеле?

— Нет, у меня хороший аппарат: «Роллей». И диафрагму я уже отрегулировал. Прекрасный выйдет закат.

Я догадывался: он приехал в Венецию по путевке и спешит нащелкать фотографий, чтоб потом похвастать перед друзьями, Его «Роллей» действительно внушал уважение. Я слыхал, что такие штуковины стоят целое состояние.

— Но учтите: я не умею им пользоваться…

— О, это сущий пустяк! Центрируете меня в окошке и нажимаете вот на эту кнопочку, видите?

Я с большей охотой зацентрировал бы ему в рожу кулаком, потому что «уйдзи, процивный, я с тобой не дружу» — это не мой стиль. Но в голове у меня уже начало кое-что выстраиваться, причем полным ходом. И для успешного осуществления моих надежд калечить этого милого дружочка было нельзя.

Я старательно заснял его портрет.

— Вот спасибо! — прощебетал он. — Как это любезно с вашей стороны… Позвольте, я угощу вас аперитивом?

Отлично: я ему, похоже, понравился.

— С удовольствием…

Чего-чего, а забегаловок в стране гондольеров хватает. Мы уселись на террасе какого-то кафе.

— Что будете пить? Я, пожалуй, выпью белого «чинзано»… Он такой нежный и приятный…

— Я тоже. И, если вас не затруднит, я бы еще заказал бутерброд…

Он удивленно моргнул: подобные манеры показались ему мало совместимыми с правилами хорошего тона.

Я улыбнулся.

— Вы, может быть, приняли меня за попрошайку… Действительно, черт возьми: в этих краях их полно. Но со мной случилось нечто иное…

Он наклонил голову, готовясь выслушать вранье, не выходящее за рамки допустимого.

— Я остался без гроша, — сказал я. — Три дня назад, в день моего приезда, ко мне подошел очень приличный с виду парень…

Как видите, я подсунул ему первоклассную затравку: как раз по его части…

Его нарастающий интерес и бокал «чинзано», который вторгся в мой пустой желудок, как армия завоевателей, вызвали у меня небывалый прилив красноречия. Я сплел ему отличную сказочку — он, похоже, был не прочь, чтобы и с ним такое приключилось…

У того парня, сказал я, были очень приятные манеры; но он пригласил меня в заведение, пользующееся дурной репутацией, и там он и его дружки отобрали у меня бумажник. И вот теперь я сижу на бобах и жду, пока брат, которому я отправил телеграмму с просьбой о помощи, вышлет мне деньги в письме, да еще боюсь, как бы конверт не вскрыли на французском почтамте, и так далее, и тому подобное…

Он то изумленно охал, то испуганно ахал, то кудахтал, как почтенная матрона: «Боже! Какой ужас! Не может быть!» Он меня до того раздражал, что мне все сильнее хотелось щелкнуть его костяшками по челюсти, чтобы успокоить нервы.

Он сразу же предложил одолжить мне денег. Я, разумеется, изобразил из себя гордого кабальеро. Я, мол, не тот, за кого вы меня принимаете, у меня, мол, собственного достоинства — девать некуда, и все такое. Он начал настаивать, и через три минуты у меня в руке оказался десятитысячный билет.

— Ладно, — сказал я. — Соглашаюсь только потому, что вы мой соотечественник. Но тогда скажите мне, пожалуйста, свою фамилию и адрес.

— Да не стоит вам беспокоиться из-за такого пустяка!

— Нет. Долг — это святое.

Ну, он и раскололся: зовут его Робер Рапен (счастливые, по его мнению, инициалы). Остановился он в «Альберго Реджина» — роскошном заведении в районе Лидо… Он ни в чем себе не отказывал, и вместо подушки у него, похоже, был пузатый мешок с деньжатами, навевающий безмятежные радужные сны.

Потом начал рассказывать он. Мне на его историю было наплевать, но я был вынужден уделить ему немного внимания — хотя бы на его десять тысяч лир. Купюра жгла мне карман. В голове вертелась одна мысль: как бы поскорее пойти разменять ее в ресторане и заказать столько жратвы, чтоб потом штаны было не застегнуть!

А он все трепался, трепался… Жил он в Париже. По крайней мере, до смерти отца… Тут его глаза увлажнились:

— Папы не стало месяц назад. Для меня это был ужасный удар! Он держал антикварный магазин… Я все продал. Все подчистую: и магазин, и квартиру, и нашу виллу в Марн-ла-Кокетт…

Надо было слышать, как он произносит название этой дыры!

— Что поделаешь, — продолжал этот хлястик, — я остался совершенно одиноким. А Париж всегда был для меня невыносим. Вот я и решил съездить в Италию, чтобы хоть как-то развеяться, а вернувшись, поселиться на Лазурном берегу и открыть магазин спорттоваров…

Я покосился на него. Нечего сказать, странная у него была манера носить траур. Правда, глубина горя измеряется вовсе не цветом одежды… Пожалуй, он все же здорово переживал, но итальянское солнце