— Вам я тоже рекомендую эту форму анестезии, — проворчал я. — Очень эффективно: до завтра она даже не вспомнит, как ее зовут.

— Но вы, похоже, проломили ей череп! — воскликнул он, движимый чувством профессионального долга.

— Ну так сделаете трепанацию: заодно и руку набьете. Она уже в таком возрасте, что не беда, если и загнется…

Я силой вытолкал его из подвала и с грохотом задвинул засов.

— Пошли наверх.

Он был ни жив ни мертв.

Когда мы снова оказались рядом со Сказкой, я схватил его за халат.

— А теперь слушайте внимательно, дядя. Вы поняли, с кем имеете дело, да? Так что не пытайтесь меня обмануть. Сейчас мы с вами займемся девушкой… Несмотря на все ваши слова, я не верю, что ей уже ничем не помочь.

Он попытался изложить мне причины своего пессимизма, но я жестом велел ему замолчать.

— За работу! И поторопитесь! Если она к ночи умрет, я вас уничтожу!

Это сразу придало ему усердия. Мы перенесли Сказку на смотровой стол в его кабинете, и он принялся ковырять в ране пинцетом.

Я со сжавшимся сердцем смотрел на эту варварскую процедуру. Мне тяжело было видеть свою девочку калекой.

Она слабо вскрикнула от боли, и я отвел глаза. Я изувечил за свою жизнь стольких людей, но не мог видеть, как страдает Сказка. Меня мутило от вида ее крови.

— Скорее, док. Если вы ее спасете, то получите очень много денег. У меня их полные карманы, понимаете? Я очень выгодный клиент… Только вылечите ее!

Он повернулся ко мне.

— Ничего другого я и не желаю. Если бы только это было в моих силах…

— Пуля осталась в ране?

— Нет, вышла, но по дороге наделала много бед…

Он наложил Сказке на голову толстую замысловатую повязку. В ней она была похожа на тех монахинь, которых обычно рисуют в церковных книгах.

Потом врач установил капельницу и вставил девушке в вену иглу с резиновой трубкой.

— Это все, что я могу сделать. И еще разве что укол для поддержания сердечного тонуса.

Мы долго сидели молча, не зная, что теперь делать и что сказать. На помощь нам пришел телефонный звонок. Я жестом велел врачу следовать за мной и поднял трубку, направив на парня револьвер.

— Алло? — проговорил я.

— Доктор Обуэн? — спросил женский голос.

— Нет, — ответил я, — доктору пришлось внезапно уехать: у него скончался отец… Если у вас срочное дело, обратитесь к кому-нибудь из его коллег.

Женщина пробормотала что-то неразборчивое и повесила трубку, Я позвонил в службу отсутствующих абонентов, назвался доктором Обуэном, наплел, что у меня загнулся папаша и попросил сообщить об этом всем пациентам, которые позвонят в течение дня…

Это был лучший способ отгородиться от телефона, не обрывая проводов. Врачам звонят часто, и о неисправности сразу узнали бы на телефонной станции.

— Прошу прощения за то, что похоронил вашего уважаемого папочку, — сказал я Обуэну.

Он пожал плечами и равнодушно ответил:

— Ничего: я сирота.

К тому времени, когда мы вернулись в его кабинет, лицо Сказки (по крайней мере, так мне показалось) слегка порозовело, а дыхание сделалось ровнее… Я осторожно взял ее запястье и почувствовал под своими грубыми пальцами пульс, бьющийся в панике перед неминуемой смертью.

— Нет уж, — прохрипел я, — я не желаю, чтобы она подыхала!

Врач, не глядя на меня, спросил:

— Значит, вы ее любите?

Его вопрос удивил меня.

— Это вас шокирует?

— Нет, просто удивляет…

Он слабо, едва заметно улыбнулся:

— Вас трудно вообразить в роли Дон Жуана… Дело тут не во внешности: вам недостает хороших манер…

Его нравоучения, да еще сказанные в подобную минуту, разозлили меня.

— Дурак ты! — рявкнул я, надвигаясь на него. — Да ты хоть знаешь, что такое любовь? Хоть одной бабе понравилась твоя поганая рожа, которой только говнопровод затыкать?!

Он испугался. Под глазами у него обозначились темные круги… Меня так и тянуло заткнуть ему глотку навсегда; удержало меня лишь то, что он еще мог оказаться полезен Сказке.

Резь в желудке вернула меня к суетной действительности. Мне дико хотелось жрать. Кислые яблочки моей бедной Сказки не могли компенсировать истраченные мной силы и нервы.

— Так что лучше помалкивай, костоправ, — со вздохом подытожил я, — и пойди организуй нам чего- нибудь поесть. Это хоть как-то отвлечет тебя от твоих банок и горчичников…

Мы вышли; Сказка, похоже, спала благотворным сном.

На кухне, на самом видном месте, стояла, словно натюрморт, тарелка с сырыми бифштексами.

— Поджарь-ка их, парень, если, конечно, умеешь!

Он молча поставил на плиту сковородку. Я начинал дрожать от мокрой одежды, которая по-прежнему оставалась на мне. Со штанин еще капала вода…

Пока врач жарил бифштексы, я разделся и развесил свои мокрые тряпки у плиты. Моя рана крепко давала о себе знать. Я подумал было заставить врача сделать мне перевязку, но голод был сильнее… В этой кухне пахло, как в доме старого холостяка или даже как в доме священника. Да, это была точь-в-точь кухня старенького кюре, с ароматами любовно приготовленных блюд и традиционных приправ. Посуда была начищена до блеска и пахла дезинфицирующим средством.

Обуэн положил оба поджаренных бифштекса на одну тарелку.

— Прошу к столу, — сказал он.

Он, казалось, уже смирился со своей судьбой. Может быть, потому, что был, в сущности, еще пацаном, мечтавшим о приключениях, и после того, как рассеялся первый страх, находил всю эту историю довольно увлекательной.

— Ты что, не будешь? — спросил я.

— Обед я обычно пропускаю…

— Фигуру бережешь?

Мне почему-то хотелось называть его на «ты», говорить с ним как со старым другом. Наверное, оттого, что помощь, которую он оказывал моей девушке, делала нас своего рода сообщниками…

— Скажите, — осмелел он, — может быть, вы всё-таки позволите мне помочь моей горничной?

— Как, ты еще не забыл об этой старой карге?

— Как забыть о человеке, который верно служил тебе тридцать лет, а теперь лежит при смерти в твоем подвале?

— Она тебе по наследству досталась?

— В общем-то, да…

Он удивленно и чуть насмешливо наблюдал, как я пожираю мясо.