Заметив справа второстепенную дорогу, я повернул туда. Улица оказалась узкой, без тротуаров. С одной стороны громоздилась заводская стена, с другой стояли деревянные домишки рабочих. Я медленно покатил дальше.

Эту улицу пересекала другая, такая же узкая, но чуть более живописная. Справа она заканчивалась тупиком, слева выходила на шоссе, означавшее для меня конец путешествия.

Я остановился, озираясь, тяжело дыша, ругаясь как извозчик (которым, кстати, и был одет). В это время дня все здесь было спокойно. Мужики были на работе, бабы пошли по магазинам или стирали белье, слушая «РТЛ». Да, все было тихо, но стоило мне тут засидеться — и мое присутствие обязательно привлекло бы внимание. Тем более что видок у меня был прямо-таки дикий, а на заднем сиденье истекала кровью раненая девчонка…

И тут — уже во второй раз за этот час — мне приветливо подмигнул случай. Подмигнул почти в буквальном смысле слова: из домика побогаче вышел какой-то тип, и в солнечных лучах сверкнула висевшая на двери медная табличка. «ДОКТОР ОБУЭН».

Ниже мелкими буквами были приписаны ученые звания хозяина, но издали их было не разглядеть. Впрочем, мне было начхать на все его дипломы и степени…

Я тихо подъехал к воротам и позвонил.

Дверь гаража была открыта, и там стоял маленький горбатый «рено»; это должно было означать, что костоправ дома.

Наконец на пороге показалась истрепанная годами женщина.

— Мне к доктору Обуэну! Срочно! — крикнул я.

Служанка вылупилась на меня, и результат осмотра оказался явно не в мою пользу, поскольку она бесстрастным голосом заявила:

— Доктор уже окончил прием и собирается на выезд, Он не сможет вас принять…

Говоря, она слегка морщила нос: от меня продолжал исходить веселый и назойливый запах навоза.

— И все же я должен к нему попасть, Я привез раненую. Случай очень серьезный.

— Если серьезный, тогда везите ее в больницу…

Я начал закипать.

— Послушайте, она истекает кровью, а на дорогах пробки. Неужели он допустит, чтобы она умерла у него на пороге?!

В доме открылось одно из окон, и в него высунулся худой парень в очках.

— Что там такое, Соланж?

— Девушка тяжело ранена! — крикнул я ему через плечо старой совы. — Надо спешить!

— Хорошо, входите!

— Откройте ворота, — велел я бабе. — Чтоб не так далеко было ее нести.

Она, ворча, открыла, и я поставил машину позади гаража. С улицы она теперь была не видна — этого я и добивался.

Служанка помогла мне внести Сказку в дом. Бедняжка уже вся побелела. Я испугался, что она уже отдала концы, но потом увидел, что ее грудь чуть-чуть приподнимается.

Тут подоспел и сам врач; он уже надел белый халат и стал в нем похож на измученного девственностью студента. Он наклонился над стоявшей в коридоре банкеткой, на которую мы положили раненую, и скорчил гримасу. Мамаша Соланж потопала на кухню за тряпкой.

— Что случилось? — спросил врач.

— Да, по всему видать, пулевое ранение…

Он подскочил и посмотрел на меня.

— Что-что?

— Я работал у себя в поле, тут остановилась машина, какие-то типы вытащили из нее эту девку, пальнули в нее и уехали. Ну, пока я ходил за своей машиной…

Но он уже не слушал. Все его внимание было обращено на рану.

— Ее нужно немедленно везти в больницу! — объявил он. — Я позвоню, чтобы прислали «скорую».

— А что, плохо дело?

— Хуже не бывает…

Я внезапно стал весь холодный, как ледышка.

— Неужели помрет?

— Пуля насквозь пробила ей основание черепа. Это просто чудо, что она до сих пор жива.

Я судорожно сцепил пальцы.

— Скажите, но, может быть, ее еще можно починить? Ну, какими-нибудь там переливаниями, пересадками…

Он покачал головой.

— Нет, ничего уже не поможет.

— Вы уверены в своем диагнозе?

— К сожалению, да.

Тон, которым он это произнес, был для меня не менее мучителен, чем сами слова.

Я посмотрел на Сказку… Она, казалось, понимала, о чем говорят. Глаза ее были открыты, и в них блестели слезы. И внутри у меня словно что-то закричало, но крик этот так и не смог вырваться наружу.

Ее губы зашевелились. Я наклонился и услышал ее шепот:

— Не бросай меня…

И вдруг я заорал гулким голосом, от которого задрожали стекла:

— Нет, Сказка, я тебя не брошу! Не бойся, не брошу никогда!

Врач попятился; служанка застыла с тряпкой в руке.

— Но… — пробормотал эскулап.

— Что?

Он шагнул к телефону, висевшему на стене у лестницы.

— Я позвоню в больницу.

Тогда я вытащил револьвер.

— Стойте!

Он обернулся и увидел оружие. Баба начала повизгивать; этот визг противно царапал мне барабанные перепонки. Я подошел к ней и жестоко врезал ей по роже. Она взвизгнула еще разок, но уже гораздо тише, и повалилась без чувств. Вставная челюсть наполовину вылезла у нее изо рта.

Молодой костоправ сразу утратил свои замашки будущего гран-патрона.

Я шагнул на него, подняв ствол револьвера. Револьвер, кстати, мог уже не действовать, хотя пробыл в воде совсем недолго.

— Ладно, доктор, хватит ломать комедию. Я преступник; моя шкура ценится сейчас дороже крокодиловой, и я намерен ее защищать. Я пробуду здесь до наступления темноты. Ведите себя спокойно, и все будет хорошо. Иначе завтракать будете уже на небесах. Ясно?

Он обреченно кивнул.

— Вот и хорошо, — сказал я. — Для начала надо убрать отсюда вашу старую кошелку. У вас тут есть погреб, который закрывается на замок?

— Да.

— Тогда помогите мне ее туда оттащить.

Я повернул ключ в замке входной двери, продолжая угрожать ему пистолетом; впрочем, я был совершенно уверен в его покорности. Такие, как он, борются разве что с холерой, но уж никак не с вооруженными бандитами.

Он взял старуху под мышки, я — за ноги, и мы спустились в подвал. Там были винный и угольный погреба; в последнем не было окошек, так что я уложил бабу на кучу антрацита и на прощание долбанул ее рукояткой револьвера по башке. Послышался хруст. Лицо врача, освещенное электрической лампочкой, страшно побледнело, По обе стороны от его носа стекали капли пота.