– Мэри! О Мэри! – увидел дядя Хеймиш мою мать.

Он сложил ладони, прищемив между ними черный носовой платок. Небритый, на голове колтун. Никогда я не видел его таким неряхой. Перед ним стоял широкий лоток на коротких ножках, на лотке – полусобранная мозаика-головоломка.

Я подошел к кровати, протянул руку, сжал молитвенно соединенные ладони дяди, чуть подержал и отпустил.

При ближайшем рассмотрении выяснилось, что дядя Хеймиш составляет мозаику картинкой книзу. Каждый картонный фрагмент был обращен к нам серой изнанкой. Мама ненадолго обняла Хеймиша, и мы опустились на стулья по обеим сторонам кровати.

– Я приготовлю чай.– Тетя Тоуни бесшумно скрылась за порогом.

– И печенья принеси! – крикнул в уже затворенную дверь дядя Хеймиш и широко улыбнулся – сначала маме, потом мне. Но уже через секунду казалось, что на лице вот-вот появится плаксивая гримаса, а из глаз потекут слезы.

Дверь снова отворилась.

– Что ты сказал, дорогой? – спросила тетя Тоуни.

– Ничего,– ответил дядя Хеймиш, и вновь его губы – только губы – тронула улыбка и вновь исчезла через миг.

Дверь затворилась. Дядя посмотрел на мозаику, шевельнул пару фрагментиков, поискал для них места в сложенной части мозаики. Ее перекошенный нижний край, большие щели между отдельными фрагментами, крошечные обрезки пестрого картона, а также лежащие у подушки маникюрные ножницы разоблачали мухлевщика.

– Спасибо, что пришли,—рассеянно произнес он, возясь с серыми картонками. В голосе звучала такая скука, как будто к дяде Хеймишу по какому-то рутинному делу притащились рабочие с фабрики.– Я вам очень благодарен.

Мы с мамой переглянулись. Похоже, она опять была готова заплакать. Мы оба наплакались, когда Эшли высадила меня у ворот лохгайрского дома, но с тех пор мама держалась молодцом. В первый же день мы посетили милейшего адвоката Блока, а на следующий он соизволил нанести нам визит, каковую услугу, судя по тону звонившей нам секретарши, мы обязаны ценить, как ценят простые смертные благодеяния особ королевской крови и высших церковных иерархов. Я даже слегка удивился, что он, высадясь из «мерса», не стал ждать, когда мы преклоним колени и поцелуем его туфлю.

Мы связались с похоронным бюро, отшили несколько репортеров, а Льюис из Лондона уверил нас, что он сейчас ничем помочь не в силах. Наконец удалось разыскать Джеймса, который вместе со своим классом путешествовал по Австрии. Он должен был успеть к похоронам, одна из сопровождавших учительниц согласилась приехать с ним.

Папа остался верен себе: его архивы пребывали в жутком беспорядке. Разрозненные листы бумаги, безымянные папки, непонятные картотеки. И солидного вида компьютер – вот если бы только кто-нибудь из нас умел с ним обращаться… В тот день, когда я вернулся, мы с мамой долго стояли и глядели на эту машину, понимая, что внутри может находиться что-нибудь ценное и надо бы заглянуть, но даже не представляя себе, как эта чертова штуковина включается. Инструкция по использованию куда-то запропастилась, а мама отродясь пальцем не дотрагивалась до клавиатуры. Мой же опыт пользователя ПК состоял из тактики отстрела хищных инопланетян и перманентного давления на клавишу непрерывного огня.

– Я знаю, кто нам поможет,– заявил я и набрал телефонный номер Уоттов.

За двадцать четыре часа до похорон позвонила тетя Тоуни: не могли бы мы навестить дядю Хеймиша? Это он попросил о встрече. И вот мы здесь, мама сидит по ту сторону кровати, глаза на мокром месте.

Я откашлялся:

– Ну, как вы, дядя Хеймиш?

Он посмотрел на мою мать. С таким видом, будто решил, что это она говорит, а не я. Пожал плечами.

– Извините, что оторвал вас от дел…– Голос был ровным, бесстрастным.– Я только хотел сказать, что мне очень жаль. Это ужасная потеря, и умоляю вас: ради бога, простите, хоть я и не… не подговаривал его… Он сам… А я ему: не надо.– Дядя Хеймиш вздохнул и попытался вдавить картонный фрагмент в ячейку – не получилось.– Мы оба были немного не в себе, но я… я пытался его остановить, хотел поговорить с ним, но… но…– Он умолк, раздосадованно фыркнул и взял ножницы. Срезал с фрагмента два крошечных кусочка и вставил его на пустующее место.– Халтурщики, совсем разучились мозаику делать,– пробормотал он.

Тут я забеспокоился: можно ли оставлять дяде Хеймишу ножницы, пусть даже маленькие.

Он посмотрел на меня.

– Упрямый! – произнес он звонко и снова уткнулся в мозаику.– Всегда был упрям. Он хороший, я его любил, как-никак брат… Но… не чувствовал он в себе Бога. Правда ведь? – Хеймиш посмотрел на маму, на меня.– Не чувствовал, что есть в нем нечто большее, чем он сам, правда, Мэри? – Дядя Хеймиш снова повернулся к маме.– А доказательства – вокруг нас. Доброта и сила. Но он не верил… Я ему пытался объяснить, мол, ищи и обрящешь, не будет получаться – в церковь иди… А он в ответ: я-де не стал бы людей в церковь загонять. А почему – не стал бы? Раньше ведь так и делалось. Почему сейчас нельзя? – Дядя Хеймиш взял новую картонку, повертел перед глазами.– Тогда это было правильно и сейчас правильно. Так и сказал ему. Это же для людей, ради их блага.– Он хмыкнул, на лице появилось недовольное выражение.– А этот дуралей мне говорит: не позорься! – Дядя Хеймиш мрачно смотрел на фрагмент мозаики, будто остротой своего взгляда пытался убрать лишний картон.– А я говорю: так я и не позорюсь, это ты позоришься, Бог все видит…—Дядя Хеймиш заплакал, нижняя губа затряслась, как у ребенка.

– Ну что ты, Хеймиш! – Мама наклонилась и погладила его по руке.

– Дядя Хеймиш, а что конкретно случилось?

Я уже пришел к выводу, что дядя свихнулся напрочь, но все же задал вопрос – вдруг да проскочат в бреду какие-нибудь важные детали.