Более всего Хеймиш был потрясен и огорчен своей причастностью к этому событию. Не так беспокоила дядю его собственная роль в драматическом эпизоде, как жуткое предположение: а может, и правда существует Бог, который слушает, думает, решает и действует точь-в-точь как простой смертный, разве что у него больше возможностей. Видимо, папа был прав, когда утверждал, что дядя просто в игрушки играет и по-настоящему не верит в свою карательную протоересь.

Дядю Хеймиша, похоже, заботливые доктора накачали успокоительным. А папа упокоился сам, и заботу о нем взяло на себя похоронное бюро, и скоро он окажется под розами в глухом углу лохгайрского парка. При жизни так и не крестившийся, он будет похоронен в неосвященной земле.

Одно поколение, думал я. Может быть, дядя Рори тоже мертв – а кто говорит, что это не так? Мой дядя Хеймиш по прозвищу Дерево сейчас лежит в полутемной палате и жалобно бормочет. «Бог-ревнитель», «сторож брату своему», «нетварный божественный свет», «по делам их судите их», «запах диавола» и все такое. Поминает своих антитворцов и просит меня передать матери, что Кеннет, при всем его атеизме, потерпевшем столь наглядное и драматичное фиаско, был человеком неплохим и, скорее всего, в послежизни не понесет наказания, пусть даже врата Царствия Небесного необратимо закрыты для него…

Вот и все, что осталось от некогда самого многообещающего из четверых Макхоунов. Лепечущее чепуху на больничной койке ничтожество.

Рори мы не видели уже десять лет, он для нас все равно что умер. Фиона погибла из-за того, что не пристегнула ремень безопасности. Мой родитель, злой во хмелю, решил что-то доказать… выходкой в манере подгулявшего оксфордского студентика. Остается только Хеймиш, да и тот сейчас в белой горячке от скорби, и чувства вины, и от новой прививки веры.

Так себе итог.

Известие о гибели отца застигло меня врасплох. Кажется, я был на грани обморока. Стоял смотрел, как плачет Гав, слушал, как всхлипывает позади меня Дженис Рэй, уткнувшись лицом в плечо Эшли, и вдруг почувствовал, что теперь не контролирую собственное тело. Я даже не связан с ним; я вне его. Не то чтобы я стоял или витал снаружи себя, а просто знал: какая-то часть моего существа отключилась от коммуникативных каналов и действует автономно.

Я слышал шум, вроде непрерывного шороха прибоя, и картина перед глазами приобретала серый цвет, и это немного напоминало туннель. Вдруг я осознал, сколь зыбко равновесие любого из нас – человечка, стоящего на двух жалких ножках. И казалось, будто кожа моя сокращается, и вжимается в плоть, и мерзнет, и истекает потом.

Должно быть, я зашатался. Эш взяла меня за плечи и усадила за стол. Попросила Дженис приготовить сладкого чая. Я поблагодарил, выпил чай, подрожал, а потом Эш позвонила в Лохгайр.

Телефон был занят, но Эшли это не смутило. В конце концов удалось дозвониться в деревню, до маминой подруги, и она сходила к маме.

Пока я разговаривал по телефону, мой разум был спокоен и ясен. Я тихо задавал вопросы, а мамин голос был блеклым, дрожал. Она рассказала, что случилось. Но когда я положил трубку, обнаружил, что на глазах набухли слезы и щеки мокры. Слезы капали с подбородка на грудь, в расстегнутый ворот рубашки.

«О господи!» – сказал я, понимая, что должен испытывать душевное смятение.

Эш дала чистую салфетку, я утерся.

– Я тебя отвезу.– Эш опустилась на корточки передо мной, взяла за руки. Ее удлиненное лицо было серьезным, глаза блестели.

– Ты слишком много выпила,– сказал я.– Мы оба слишком много выпили. И вообще, тебе в Лондон надо, на новую работу.– Я набрал полную грудь воздуха: – Впрочем, спасибо.– Я наклонился и поцеловал ее в нос. Она потупилась. Я откинулся на спинку стула и посмотрел через голову Эшли на закрашенные белой краской обои в прихожей.

Эшли взглянула мне в глаза:

– Прентис, как это случилось? Я пожал плечами:

– Кажется, он спятил.– Мой взгляд соскользнул с печальных глаз на ковер, изношенный, с винным пятном, оставшимся после вечеринки двухлетней давности,—Да, просто спятил. Эш погладила меня по плечам:

– Утром я тебя отвезу. И договорюсь, чтобы местечко для меня придержали. Никакой спешки. Но только если ты хочешь.

– Я и сам не знаю.

Я и правда не знал. Наклонился вперед, уткнул голову между коленями и уставился на обшитый черной лентой край ковра и на грубые половицы. Чувствовал, как Эш гладит меня по голове: ладони у нее были мягкие, ласковые. Ложиться в кровать я не хотел, да и все равно бы не уснул. Эш осталась со мной в кухне, и мы выпили весь настоящий кофе, а потом весь растворимый.

Я говорил о своей семье, о Рори, Фионе, маме и папе. Перед самым рассветом над городом раскатывался гром, и я смеялся, сидя на диванчике в гостиной рядом с Эшли. Смеялся под грозу. Она меня обнимала, успокаивала.

Наступил рассвет – сначала серый, но потом облака на западе разошлись. Вот и ясный день. Эшли оставила для Гава и Дженис записку, помогла мне собрать сумку – сам я не был способен ни на что. И мы уехали, ушли. Старенький, но блестящий свежей краской «2CV» почти безлюдными улицами вывез нас из светлого и тихого города и вразвалочку покатил к Галланаху. Погода стояла великолепная, я без умолку болтал, а Эш слушала, иногда улыбалась. И у нее всегда было припасено доброе словечко для меня.

В Лохгайр мы прибыли к десяти утра, и солнце сияло сквозь деревья, и в парке громко щебетали птицы. Эшли остановила машину, отворила ворота в конце подъездной дорожки.

– Здесь тебя высажу, ладно?

– Слышь, зайди, а? – попросил я.

Она отрицательно покачала головой, зевнула. Длинные соломенные волосы засияли в снопе солнечных