Хотя кто знает, думаю я. Человек с карманным фонариком там все держит в своих руках.
Спустившись на Эльвефарет, я оборачиваюсь и поднимаю глаза на небо. Но ястреба не видно. Можно ли считать, что это хороший знак?
Я сворачиваю за угол, за тот самый угол, за который мне не разрешалось заходить, когда я провожал Аню. Оттуда я вижу дом за зарослями сирени. Мне кажется, что в саду под зонтом сидят два человека. Мне всегда странно думать, что Аня живет так близко от моего ольшаника и от омута, где утонула мама.
Я хотел бы принести ей цветы, но не решился. Не знаю, кто я сейчас в Аниной жизни. Боюсь допустить какую-нибудь оплошность. В семье Скууг любая мелочь может оказаться роковой.
Калитка скрипит. У меня на белой рубашке появляются пятна пота. Стоит тропическая жара.
Они расположились в плетеных креслах, на столе накрыто к чаю. Под зонтом две тени. Но вот контуры становятся более отчетливыми. Они выглядят как две сестры, думаю я. Марианне слишком молода, чтобы быть Аниной матерью. Да, она — это Аня, какой я ее помню всего два года назад. Красивая, сильная, открытая девушка. А та, что сидит рядом с Марианне, отодвинувшись к самым кустам, это — призрак. При виде Ани меня пробирает дрожь. Она, если это возможно, похудела еще больше и еще больше побледнела. Теперь она уже не может этого скрыть, не помогает даже широкое легкое летнее платье с розово-голубым индийским узором. Я останавливаюсь, не зная, на кого мне смотреть. Но я пришел навестить именно Аню. Наши взгляды встречаются.
— Аня!
Она улыбается, похоже, что она рада меня видеть. Я быстро кошусь на Марианне. У нее измученное лицо.
— Мама приготовила нам чай. Иди сюда, садись.
Аня говорит немного старомодно, как пожилая дама, как будто она только случайно последние месяцы общалась с нами, с восемнадцатилетними. Я подхожу к ней. Наклоняюсь. Осторожно обнимаю, легко прикоснувшись к ее плечам. Кожа и кости. По-моему, она весит меньше сорока килограмм.
— Хорошо, что ты вернулась.
Она кивает.
— Я так мечтала о нашем саде. Вернуться домой в мае, когда цветет сирень, было для меня важнее, чем сдать выпускной экзамен. Но у меня получилось и то и другое.
— Ты сдала артиум?
Она удивлена:
— Разве мама не сказала тебе об этом? Но на это ушли почти все мои силы.
Я растерянно гляжу на Марианне. Она старается не смотреть мне в глаза. Я понимаю, что она этого не хотела. Что за всем стоит Брур Скууг.
— Садись, Аксель.
Я сажусь, беру чашку чая, печенье. Четыре месяца, думаю я, потрясенный. От нее ничего не осталось. Очевидно, она не может даже стоять без посторонней помощи.
Марианне встает, и я вздыхаю с облегчением.
— Думаю, у вас найдется, о чем поговорить. А мне необходимо сделать несколько телефонных звонков. Аксель, позови меня, когда будешь уходить.
Это сигнал, думаю я. Она хочет, чтобы я знал: Аню нельзя оставлять одну ни на минуту.
И вот мы с Аней одни. Она мне улыбается и протягивает руку. Я целую ей руку, словно мы живем в старые времена. В Ане самой появилось что-то старческое. Болезненное. Мне страшно додумать до конца свою мысль: похоже, что она умирает.
— Где ты была? — спрашиваю я.
— Папа не хотел никому этого говорить.
— Это тоже тайна?
— А что еще тайна?
— То, что ты занималась с Сельмой Люнге, было тайной. И что ты вообще играешь на фортепиано.
— У папы не было злого умысла. У него свои планы. Санаторию могло бы повредить, если б стало известно, что я там была.
— Значит, это все-таки был санаторий?
Она виновато смотрит на меня.
— Не надо меня больше ни о чем спрашивать. Я и так уже наболтала лишнего.
Разговор стопорится.
— А какие у тебя планы теперь? — наконец спрашиваю я.
— Отложить все на год.
— Что именно отложить?
— Папа хотел, чтобы у меня состоялся сольный концерт, настоящий дебют, уже этой осенью. Но мне нужно больше времени. Кроме того, мне надо найти другого педагога.
Я не верю своим ушам. Она говорит так, словно ничего не случилось, словно перед ней открыта вся жизнь. А сама не в силах даже стоять на ногах! Значит, Человек с карманным фонариком заставил ее пройти через сдачу экзамена? Да, в их кругах иметь аттестат считается необходимым, сердито думаю я. Но чего это стоило Ане?
— Ты больше не занимаешься с Сельмой?
— Это можно было предвидеть. Концерт не имел того успеха, на какой мы рассчитывали. Папа уже связался с профессорами в Швеции и в Германии. Иногда бывает полезно поменять пастбище.
Она говорит с остановками, монотонно, это напоминает мне Катрине в ее худшие дни. И усиливает мое подозрение, что Аня принимает какие-то сильные успокоительные препараты, однако спросить я не решаюсь.
— Как приятно тебя видеть! — говорит она.
У меня на глазах слезы.
— Мне так тебя не хватало, — всхлипнув, говорю я.
— Не плачь. Пожалуйста. Не надо. Вспомни, что, когда женщина спит с мужчиной, она больше зависит от него, чем он от нее.
— Господи, откуда ты это взяла?
— Так говорит папа.
Я улыбаюсь.
— Какая дичь! Но я хотел бы, чтобы ты зависела от меня.
Мы опять замолкаем. Мне о многом хочется ее расспросить.
— Привет тебе от всех наших, — говорю я. — Они вчера отпраздновали сдачу экзамена, как и следует настоящим выпускникам. Хотели и тебя позвать со всеми в город.
— Как приятно. Это было бы забавно.
— И у тебя хватило бы сил поехать?
— А почему не хватило бы?
— Аня, ты знаешь, что ты ужасно похудела?
Она медленно качает головой.
— Пожалуйста, не говори ничего о том, как я выгляжу. Я ем столько, сколько мне нужно. И хорошо себя чувствую.
— И что же ты собираешься делать летом?
— Заниматься. Собираться с силами. То, что случилось в январе, больше никогда не повторится.
— Ты играла не так плохо.
— Я играла плохо. И это непростительно.
— Так говорит твой отец?
— Не говори больше о моем папе. Я достаточно взрослая, чтобы иметь собственное мнение.
— Извини, я на минутку отойду — говорю я и быстро встаю.
Через стеклянные двери я вхожу в красный дом. Пахнет затхлостью.
